Дом на миндальной улице - [22]

Наутро никого же не обнаружил. Казалось, в деревне все о ней разом забыли, будто и не было того состязания, будто не стояла толпа у деревенской харчевни. Всюду искал ее Ястреб, каждого опрашивал, не видел ли кто маленькой зеленоглазой девушки, но люд лишь плечами пожимал, да спрашивал друг друга – что это с ним? Никак влюбился наш Ястреб?

Не нашел Ястреб своей нареченной, и крепко затосковал. Всюду она ему казалась – в шуме ли дождя, в зелени ли листвы, в солнечном свете и песнях ветра. Золотые нивы льнули к его рукам, как ее волосы, роса утренняя ему ее улыбкой улыбалась, ночь прохладна и свежа была, как ее уста. И когда пришел ворог с мечом и пламенем, взрыдало сердце ястребиное, видя, как ломают юные ивы, как топчут мягкую землю. Руки, казалось ему, ее ломают, грудь нежную топчут сапогами. Взял Ястреб лук свой меткий и стрелы с полосатым пером, и выступил прежде всех за свой край. Ветер шептал ему – не давай, не давай ты меня в обиду, люби меня, как любил бы свою возлюбленную. И пал ворог, и отступил, ушел с земли родной.

Возрадовались люди, возликовали, песни славные запели. Только Ястреб был нерадостен. Перекинул свой лук через плечо широкое и покинул свою деревню. С тех пор так и ходит он по дорогам, защищая тех, кто нуждается, обороняя свои долы от врагов и разбойников. Всюду ищет свою любимую, что каждый раз рождается и умирает. Садится солнце за холмы голые, снегом опорошенные, но не печалится Ястреб, знает, что настанет весна разнотравная, и милая его вновь пойдет впереди него средь дубрав и многоцветья.

Селестийская сказка.

(из воспоминаний Феликса Аэринея)

Я тогда был посланником в Эосе. По долгу службы мне приходилось часто иметь дело с эосским Сенатом, и особенно часто – с тем из сенаторов, который занимался налаживанием связей с нашим княжеством. Звали его Гай Клавдий Максимус Брут. Нравился он мне мало – был он весьма тщеславен и горд, любил щегольнуть положением и богатством, и, хотя и продвигал селестийские новинки в своей стране, сам им нисколько не следовал и даже не считал нужным вникать в их суть. Разумеется, такое отношение к моей культуре, столь различной с культурой его родины, не могло не возмущать меня. А некоторые его привычки и воззрения откровенно противоречили моим убеждениям. Так, например, я не мог спокойно смотреть на столь привычную в этих краях жестокость в обращении со слугами, но стоило мне затеять дискуссию на эту тему, он с шутками непринужденно уходил от темы или аргументировал столь нелепо, что я не находился, что ответить. К его чести, был он весельчак, и приятен в компании своих, когда не разыгрывал из себя влиятельного вельможу. Меня он считал приятелем, оказывал всевозможные милости и приглашал в свою гостиную. Эотиняне решают большинство вопросов за столом, поэтому я не мог отказываться. Это внешне запанибратское и любезное обращение было мне в тягость и на протяжении всей службы было постылой, малоприятной обязанностью. Постепенно я привык закрывать глаза на непривычные мне вещи и временами навещал его. Когда он не задевал принципиальных для меня вещей, он был даже симпатичен.

В один из таких вечеров я застал его в компании Северина Нолы. Они оба были крайне заняты, обсуждая какое-то дело, на столе лежали письма и бумаги, стояли открытые табакерки, откупоренная бутылка дорогого вина, остывшая посуда с закусками и нетронутое блюдо с фруктами. Увидев меня, он покровительственно улыбнулся и махнул рукой: «Эриний! Как вы кстати!» (Фамилию мою он постоянно произносил неправильно из-за того, что она начинается с тех же двух букв, что и название их столицы. Первое время я поправлял его, но он игнорировал эти поправки, с умыслом или без, не знаю) Я приблизился, приветствуя их. Придвинув ко мне блюдо с закусками и предложив вина, Клавдий обратился ко мне: «Вы весьма и весьма кстати пришли, друг мой. Мы с Нолой (все звания и должности ниже своей он опускал) решаем одно весьма важное дело, и нам не помешает еще одна разумная голова». Сенатор был весьма увлечен, щеки у него покраснели, глаза довольно блестели ― он не всегда был так подвижен и бодр и среди друзей, а уж в Сенате и подавно. Северин Нола же с равнодушным видом начал рассматривать свои ногти. Я знал, что он меня не любит, все, относившееся к Селестиде, вызывало у него стойкую неприязнь, а я казался ему невежественным дикарем из-за моря. К слову сказать, я относился к этому недалекому тщеславному вельможе с той же холодной отстраненностью. У Клавдия мы встречались довольно часто, но практически не разговаривали.

Тем временем Клавдий рассказывал мне с несвойственной ему живостью свое дело: «Не знаю как для вас, Эриний, но в нашей стране человеку важно иметь лицо. Особенно, конечно, в политике, в политике (утвердительно). Ведь политик обязан казаться идеальным, прочным, незыблемым, опорой, властью! (тон его голоса все повышался) Конечно, есть более важные параметры для соответствия, личные, там, качества (жест в сторону), уважение, вес в обществе, богатство, конечно… Но увы, помимо нравственного совершенствования и укрепления деловых связей, что для нас, политиков, первостепенное дело, приходится заниматься и прозаическими делами (уныло). У политиков тоже должна быть семья, причем образцовая семья. Наверное, вам уже известно про нашу несчастную госпожу Амаранту (Нола со знанием дела изучал резьбу серебряного подсвечника), мир ее праху… (пауза) Но бедная моя супруга не подарила мне наследника, а это для человека моего положения крайне важно (с претензией). И вот прошло уже достаточное время, и я пришел к выводу, что пришло время исправить это положение, это положение (утвердительно)». Он ненадолго прервался, пока служанка сменила блюда и принесла еще вина. Клавдий разлил его по бокалам и продолжил свою речь: «Но так как я человек занятой, занятой, мне некогда заниматься такими мелочными делами, я поручил своим хорошим друзьям найти такую девушку, которая бы могла стать хорошей женой, да. Вот письма, поглядите, друзья сошлись в оценке, считают ее подающей надежды, воспитанной. Кроме того она из хорошей семьи, что важно, со строгими моральными нормами, что нынче редкость, а значит, девушка не легкомысленная, ее чистота и здоровье не вызывают сомнений. Вот даже рисунок… держите… Мне кажется, вполне подходит. Вы что скажете?» Я мельком проглядел несколько писем, выхватив взглядом несколько замечаний – «дружелюбна, гостеприимна, хозяйственна… здоровый румянец, высокая грудь, широкие бедра… несомненно пригодна к материнству… старинного рода народа моря… политически выгодно получить…» С поданного мне портрета, выполненного мельком, не слишком опытной рукой, прямо и строго смотрела худая остроскулая девушка, с рысьими раскосыми глазами, маленьким ртом, пышной гривой перевязанных лентой волос. Несмотря на несовершенство письма, образ весьма живой и располагающий к себе. Лицо показалось мне знакомым. Я отложил бумаги на стол и поинтересовался, стараясь скрыть в голосе невольно возникшую насмешку: «Любезный сенатор, мне показалось странным, что никто из ваших друзей, описывая тем не менее, внешность и выгоды брака, не упомянул о ее личных качествах. Но ведь вы выбираете жену, а не осла, и эта женщина должна стать вашим другом и советником, а не рабочим механизмом, не правда ли?» Нола, до этой минуты сидевший угрюмо и молча, коротко хихикнул и с нескрываемой издевкой заметил: «Милый юноша, вы слишком неопытны в этом вопросе! Ваши представления о браке слишком идеалистичны! Женщины ничем не отличаются от скота ― такие же безмозглые нечистоплотные животные». Тут уж я не мог удержаться от ехидства, зная о некоторых его слабостях: «Возможно, если искать их на причале». Клавдий встрял, стараясь остановить надвигающуюся ссору: «Эриний, Нола прав ― вы слишком наивно полагаете о браке. О каких советах может идти речь, если голова женщин способна мыслить только о своей похоти, детях и украшениях? (с гордостью)И какая может быть дружба с таким ограниченным существом? Дружба может быть между равными, между людьми одного образования и положения… А какое образование у женщин? (иронично) Они не поддаются обучению (с уверенностью). Они не читают книг, а если бы и читали, то ничего бы не поняли. Нет, друг мой, вы сказали большую нелепицу, и я даже не буду пытаться ее вам объяснить. Может быть, когда вы станете старше, вы поймете, что мы были правы». Глуповатый взгляд сенатора и полный ненависти и собственного превосходства Нолы позабавили меня. «Что ж, в своей стране вы сами создаете для женщин такие порядки, – сдерживая иронию, отвечал я. – В Селестиде, скажу я вам, к женщинам относятся иначе, и это дает свои плоды. Так же умны, начитанны и умеют подать себя, как и юноши. Наши традиции предписывают обучать женщин в браке, чтобы она стала достойным помощником и другом. Что касается ваших замечаний, то позвольте заметить, при моей внешней молодости, возраст мой ей не соответствует. Я знал многих ныне покойных князей, и давно потерял счет сыновьям моих сыновей. Женат я был дважды, так что знаю, о чем говорю,» – с улыбкой закончил я, заметив как вытянулись физиономии моих собеседников. Конечно же, они не верили слухам о моем долголетии, о колдовстве и всем том, что за века пересказывали крестьяне, созерцавшие меня на башне моего имения. Я и сам не любил упоминать об этом ― куда как удобнее было играть роль современного молодого человека, чем пускаться в малоубедительные объяснения о магии и судьбе. Впрочем, порой это был удобный способ поставить на место зазнавшихся стариков и заносчивых мальчишек. Иные и впрямь считали меня сумасшедшим, но селестийцы и те, кто часто со мной имел дела, относились ко мне с должным уважением. Я не стану здесь более распространяться об этом, ведь вы сами знаете мою историю. А если нет, так спросите Феофана, которому вздумалось написать мое жизнеописание, и которому я и пишу эти наброски.