Дом на краю темноты - [11]

Хотя она родилась и выросла в Бостоне, но, прожив в Палм-Спрингсе уже десять лет, теперь она тут смотрится иностранкой. Когда я была маленькой, у нее был более непринужденный стиль – землистые тона, струящиеся платья, вязаные свитера. Сегодня ее наряд можно охарактеризовать только как «кинозвезда в летах». Белые Капри. Блузка от Лилли Пулитцер. Белокурые волосы, собранные в строгий конский хвост. Завершают образ большие солнцезащитные очки, скрывающие треть лица. Она редко снимает их, поэтому ее эмоции можно определить только по накрашенным коралловой помадой губам. Сейчас, когда я вхожу в ресторан и направляюсь к столику, она неодобрительно хмурится.

– Я почти сделала заказ без тебя, – говорит она, тон такой отточенный, будто она уже отрепетировала эту фразу.

Я оглядываю полупустой бокал с мартини.

– Похоже, ты уже заказала.

– Не ной. Я заказала тебе джин-тоник, – она опускает свои очки, чтобы получше разглядеть мой наряд. – Ты в этом встречалась с Артуром?

– Я была на работе. И у меня не было времени переодеться.

Мама пожимает плечами – ее не убедило мое оправдание.

– Вежливо было бы приодеться.

– Это же просто встреча, – говорю я. – А не поминки.

Они были месяц назад, в похоронном бюро, всего в нескольких кварталах от того места, где мы сейчас сидим. Народу было немного. В последние годы жизни папа стал кем-то вроде отшельника – отрезал себя почти от всех. И несмотря на то, что они были в разводе уже двадцать два года – и также потому, что папа так и не женился – мама послушно сидела со мной в первом ряду. Сзади нас были Элли и мой отчим – добрый, но скучный застройщик по имени Карл.

Мама вернулась на выходные, чтобы, по ее словам, эмоционально меня поддерживать. Это означает джин-тоник, причем такой, где джин преобладает. Когда мне его приносят, от первого глотка у меня кружится голова. Но дело свое коктейль выполнил. Ударная доза джина и шипение тоника – бальзам после сегодняшних сюрпризов.

– Так как все прошло? – спрашивает мама. – Последний раз, когда я говорила с твоим отцом, он сказал мне, что все оставит тебе.

– Так он и сделал, – я наклоняюсь вперед с обвинительным взглядом. – Включая Бейнберри Холл.

– А? – протягивает моя мама, с ужасным успехом парадируя удивление. Она пытается сгладить это, подняв мартини к губам и деля громкий глоток.

– Почему папа не сказал мне, что все еще им владеет? Раз уж на то пошло, почему ты не сказала?

– Я не считала, что должна, – говорит моя мама, как будто это хоть когда-то ее останавливало. – Это был дом твоего отца, а не мой.

– Однажды он принадлежал вам обоим. Почему вы его потом не продали?

Мама уклоняется от ответа, задавая встречный вопрос.

– Ты спишь?

На самом деле она спрашивает, не мучают ли меня кошмары, от которых я не могу избавиться с детства. Ужасные сны о темных фигурах, наблюдающих за мной во сне, сидящих на краю моей кровати, прикасающихся к моей спине. Все мое детство состояло из ночей, когда я просыпалась, задыхаясь или крича. Это была еще одна игра, в которую любили играть эти будущие стервы во время школьных ночевок: смотреть, как Мэгги кричит во сне.

Хотя ночные кошмары мучают меня не так часто с тех пор, как я стала подростком, но до конца они так и не ушли. Мне все еще снится подобное примерно раз в неделю, чем я и заслужила пожизненный рецепт на Валиум.

– В основном, – отвечаю я, решив не упоминать о вчерашней ночи, когда длинная темная рука высунулась из-под кровати и схватила меня за лодыжку.

Доктор Харрис, мой бывший психотерапевт, сказал, что эти сны вызваны неразрешенными чувствами к Книге. Именно по этой причине я и перестала ходить к врачу. Мне не нужно два сеанса в месяц, чтобы понять очевидное.

Мать приписывает ночным кошмарам другую причину, о которой она говорит каждый раз, когда мы видимся, в том числе и сейчас.

– Это стресс, – говорит она. – Ты выматываешь себя на работе.

– Мне так больше нравится.

– Ты с кем-то встречаешься?

– С дуплексом, который мы восстанавливаем, – говорю я. – Это считается?

– Ты слишком молода, чтобы так много работать. Я переживаю за вас, девочки.

Я не могу не заметить, что мама свалила нас с Элли в одну кучу, как будто мы сестры, а не коллегии бизнес партнеры. Я проектирую. Элли строит. Вдвоем мы перепродали четыре дома и восстановили три.

– Мы начинаем бизнес, – сообщаю я маме. – Это просто так не…

Я останавливаю себя, понимая, что сделала именно то, что задумала мама – совсем свернула с темы. Я делаю порядочный глоток джин-тоника, частично из-за раздражения – как на маму, так и на себя – и частично из-за того, что мне предстоит.

Вопросы.

Очень много.

Те, которые мама не захочет слышать и попытается увильнуть от ответа. Я ей этого не позволю. Не в этот раз.

– Мам, – говорю я, – почему мы на самом деле уехали из Бейнберри Холл?

– Ты же знаешь, что мы это не обсуждаем.

В ее голосе слышится предостережение. В последний раз я слышала этот тон, когда мне было тринадцать и я проходила через ряд этапов, специально предназначенных для проверки терпения моей матери. Фаза нелепого макияжа. Саркастическая фаза. Фаза постоянной лжи, в течение которой я три месяца рассказывала серию возмутительных басен в надежде на то, что мои родители расколются и в конце концов признают, что они тоже лгали.