Дом на краю ночи - [107]

В последние годы Кончетта увлеклась огородничеством. Сад окружал ее дом со всех сторон, такой ядовито-зеленый, что глазам было больно. Хитрая система шлангов орошала по утрам аккуратные грядки с цуккини, томатами и баклажанами, в больших горшках рос базилик — такими угрожающими темпами, был столь высокий и густой, что в нем мог спрятаться ребенок. Вдоль фасада дома по земле стелились спутанные побеги арбузов, их усы карабкались к окнам, оплетали дверные проемы. Среди апельсиновых деревьев росли спаржа, фенхель, мята, большие артишоки топорщились серебристыми побегами. Вот в эти огородные джунгли Кончетта и запустила Энцо.

— Ори и делай что угодно, — сказала она. — Мне все равно.

Водрузив на голову засаленную мужскую borsalino, Кончетта принялась безмятежно срезать помидоры «бычье сердце» с извилистых стеблей.

Вскоре Энцо приполз к ней. Ему надоело вопить, раз никто не обращал на это внимания.

— Cuori di bue поспели все одновременно, — сказала Кончетта, не оборачиваясь на мальчика, она знала, что он робкий, как ящерка, несмотря на всю его хулиганистость. — Мы приготовим отличный салат из помидоров, а также рисовые шарики с моцареллой. Поможешь мне?

— Si, zia, — ответил Энцо.

Все утро он трудился бок о бок с теткой, катал шарики из риса, месил тесто для хлеба и помогал держать большой дуршлаг, чтобы слить горькую жидкость из присоленных melanzane. Пока совершенно не выдохся.

— Ну вот, — удовлетворенно сказала Кончетта, доставив племянника в испачканном лучшем костюме обратно к отцу. — Угомонился. Присылай его ко мне в любое время.

С этого дня Энцо проводил половину времени с отцом, а когда начинал бузить, то с хозяйственной сумкой наперевес отправлялся на день-другой, а то и на неделю в дом к тете Кончетте. Но, полюбив Кончетту как собственную мать, он до конца так и не избавился от страха перед ней. Даже когда он впадал в раж, она все равно могла перебегать и переорать его, да еще толкнуть его синего ослика с такой силой, что у него дух захватывало от скорости. Встретив в лице своей грозной zia достойного соперника, мальчик решил — по крайней мере, в ее присутствии — вести себя потише.

Таким образом вражда между братьями Арканджело и их сестрой Кончеттой, которая длилась с того дня, как она переметнулась в «Дом на краю ночи», утратила остроту. По старой памяти кое-какие трения были, но судачить об этом перестали. В знак благодарности Филиппо Арканджело даже порой отправлял туристов из «Прибрежного бара Арканджело» на холм в «Дом на краю ночи». Пусть разъяренный Сантино Арканджело отлавливал их и возвращал обратно.

— Знаешь, брат, — объяснял он, — есть родственные чувства, а есть простая глупость.

В феврале Энцо исполнилось пять лет, сделался он куда спокойнее. Будучи последним потомком художника Винченцо по материнской линии, малыш открыл для себя карандаши и бумагу.

— Смотри, — сказала Кончетта подруге, глядя, как Энцо уплетает cassata за стойкой бара, попутно набрасывая мелком неприукрашенные портреты картежников. — Теперь у него будет все хорошо и он сможет выучиться — то, чего мне не удалось сделать.

— Чем ты его приручила? — спросила Мария-Грация; даже ее прежде пугала неистовость мальчика.

— Добром, Мариуцца, — ответила Кончетта, — тем же, чем ты приручила меня.

Мария-Грация подивилась, как из маленькой девчушки с вечно спутанными волосами, в белом летнем платьице, которая уплетала arancini, запивая их кислым limonata, выросла столь мудрая и сильная женщина, самая верная ее подруга.

В марте произошло еще одно большое событие. Когда все уже потеряли надежду, Серджо Эспозито привел в «Дом на краю ночи» девушку.

Серджо исполнилось уже тридцать пять, и последние семнадцать лет Мария-Грация и Роберт умоляли его покинуть остров и отправиться на поиски счастья, или жениться, или сделать хоть что-нибудь, а не сидеть с тоской во взоре за стойкой бара в выцветшей рубашке-поло, оставшейся со школьных времен. Если он делал это назло своему брату, думала Мария-Грация, то ирония заключалась в том, что его брат, погруженный в собственную жизнь за две тысячи миль от дома, этого даже не замечал. И вот Серджо привел девушку, представил родителям, а заодно и завсегдатаям бара: «Мама, папа, это Памела».

Ладная, стройная, одобрительно отметила про себя Мария-Грация, с плотной шапочкой ярко-рыжих волос, гостья стояла перед ними и произносила: «Buongiorno, piacere»[86] — снова и снова, так как это были единственные слова, которые она знала по-итальянски.

— Ты американка? — спросила Мария-Грация по-английски.

— Нет, нет, англичанка, — ответила девушка.

— Мы с Памелой уже некоторое время встречаемся, — объявил Серджо, как будто только что об этом вспомнил. — И у нас будет ребенок.

Эти слова вызвали у всех бурную радость. Мария-Грация понимала, что старики в баре готовы были приветствовать любое существо женского пола, включая козу или riccio di mare, но молодая женщина ведь и в самом деле была очаровательна. Немного смущенная, она позволила усадить себя за лучший столик, угостилась рисовыми шариками и приняла в подарок цветы. Наблюдавшая за сыном Мария-Грация видела, что он светится от счастья, что он больше не горбится и не выглядит виноватым — впервые с далекого уже детства.