Дом, куда возвращаемся - [29]

Но как только он закрывал двери учительской, снова в классе начинался шум и визг, и только она стояла посередине, как в оке тайфуна, тихая и спокойная, не тронутая пылью, криком и визгом, с невозмутимыми черными глазами, с перекинутыми за спину косами с белыми бантиками и с таким же ослепительно белым воротничком на черном ученическом платьице.

Тогда он неожиданно остановился. Так бывает, когда, опаздывая, подбегаешь к клубу: моторчик уже трещит и кино началось, и тут на ходу, лихорадочно шаря рукой в кармане, никак не находишь копеек, вдруг догадываешься, что забыл их дома, они так и лежат в копилке — глиняном, разукрашенном медвежонке, а в кино иначе не попадешь, хоть убейся, кинщики не пустят, их сегодня двое, один возле аппарата, а второй в двери продает билеты. Так что надо чесать домой. И жалко не ног, не денег, а времени: кино идет, а ты все на улице.

Началось с того, что он пересел на первую парту. Теперь он не сводил глаз с учительниц, и те сначала испуганно думали, что до этого все было только вступлением, а вот сейчас начинается главное… Но волнения их были напрасны. И хотя он каждый вечер гладил штаны, которые теперь носил не на шлейках, а на пояске, — набирал в печи красно-белых углей, бросал их в высокий железный, с дырочками возле самого дна утюг, а затем долго водил его взад-вперед по выгоревшим, блестящим, как зеркальце, штанам, и хотя он теперь вел себя примерно, и хотя он каждое утро умывался ледяной водой и чистил зубы белым порошком (вихор на макушке никак не хотел ложиться, и потому на уроках приходилось по десять раз плевать на ладонь и приглаживать его), хотя их фотографии на доске отличников висели рядом, но она его не замечала.

А потом с ним что-то случилось. Может, это произошло, когда он, проходя в который раз по школьному коридору, тайком сравнивал ее и свое фото, а может, когда увидел, что она наконец заметила, но не его, а другого, — короче, не это главное, когда все произошло, а главное в том, что он ошибочно подумал сначала, будто виной всему «эй, заяц, иди, капусты дам».

И никто не знает, как у него все произошло, — может, забившись куда-то в темное запечье, он давился слезами от горечи и бессилия, а может, просто спросил у матери: «Мам, а почему я такой? И она, его мать, может, переспросила, ничего сначала не поняв: «Какой, сынку?» — «С отметинкой», — может, подсказал он. И тогда, может, не он заплакал, а она, вспомнив, как покупала на березовском рынке голубей, как несла их за десять верст в корзине, боясь, чтобы голуби не покалечились, и еще как искала те коньки «снегурки», и тогда, может, она сказала: «Да нет, сынку, ты у меня самый красивый, самый умный, ты же у меня как единственный глаз. Во всем мире нет лучшего».

И он тогда подумал: какая это глупость и проклятие — черные у тебя глаза или серые, продолговатое лицо или курносое, есть ямочки на щечках или нет — какая это глупость. И неужели никого не интересует — а что же там, внутри, за этими щечками и глазами, впрочем, и его это не очень интересовало…

Понукая коней, мужчины пластами вспахивали серую холодноватую, по ночам подмороженную землю, а следом ходили с ведрами женщины и собирали последнюю картошку, аккуратно снимали с ветвей и укладывали в опилки на чердаке желтые, налитые сочной осенней зябкостью антоновки, прозрачная вода речушки несла черную ольховую листву из леса, который начинал просвечиваться, как на старости лет «просвечиваются» людские лица, — вот этой порой он неожиданно уехал из Житива. Никто не знал, почему он уехал тогда, а не в начале осени, но, как мне кажется, в его душе что-то переломилось.

Нет, он, видно, так и не осмелился подойти к ней, своей мечте, но просто однажды он что-то понял. И может, это произошло не тогда, когда увидел, что она как-то исчезла со школьного вечера, и так уже получилось, что в этот же вечер исчез, как сквозь землю провалился, еще один хлопец, и даже не тогда, когда отчетливо услышал сказанные оглушительным шепотом слова, что она, его мечта, влюбилась… Видно, он просто подумал, что трагедия не в родне и не в обстоятельствах, и даже не в том, что для Ромео не всегда найдется Джульетта, а в том, что Джульетта не желает быть с Ромео. Она тоже ищет, но находит ли?

А через пять лет он вернулся, все такой же, с глубокими, обиженными, словно заплаканными, глазами, в которых в самой глубине скрывались упрямство и отчаянье, такой же, как и раньше, молчаливый, теперь уже мужчина, который за последние пять лет так и не поцеловал ни одной женщины. Он увидел, как она катит по улице коляску с ребенком — доказательством своих надежд и ошибок.

А еще через неделю они справили свадьбу, так как ничего другого она сделать не могла, видно, убедилась, что не для каждой Джульетты существует Ромео.

И уже тогда, на свадьбе, глядя на него и на нее, я снова вспомнил старабок, белую пыль на большаке, голубятню, исчезнувшего кота, крик детворы возле речушки, застывшую надо льдом бель и над всем этим: «Эй, заяц, иди, капусты дам», — и подумал, что добром все это не кончится.

Дело не в ней, даже не в том, что ее Ромео поехал в белый свет искать свою Джульетту, оставив на память мальчика, а все, видно, в том, что до этого, до сегодняшней свадьбы, он так и не сближался ни с одной женщиной; в его жизни еще не было той отчаянной, прощальной с юностью ночи, когда, представляя, будто то, что происходит, и есть самая главная цель, стараешься как можно быстрее перейти через рубикон неизвестности, через который назад не вернешься, — это поймешь только утром в белом солнечном свете, когда, тихий и опустошенный, будешь смотреть чужими глазами на человека, который до этого казался далеким и таинственным, на незнакомые дворы, деревья, хату… Вот тогда и захочется вернуться, но не сумеешь и, может, в первый раз заплачешь — не то, не то, не то… И, как говорил поэт, горькие слезы будут платой за измену. Вот этой прощальной ночи в его жизни еще не было, и потому свадьба была пока все тем же продолжением: сначала старабок, потом голуби, лапта, две косы с белыми бантиками, пять лет ожидания и одиночества, а вот теперь крики: «Горько, горько!» — все это продолжение одного и того же.