Дом коммуны - [33]

Обо всем этом думала Катерина Ивановна, время от времени поглядывая на Минерова: не упустить бы его.

Хм, это ж скажи кому, что внук, Колька, переселяет ее куда-то... на квартиру. Даже свозил на такси, познакомил с той женщиной, у которой она якобы будет на постое. Ему, видите ли вы, понадобилась ее квартира под офис. И слово же придумали — офис! Бизнесом захотел заняться. Наобещал много чего, даже привезти урну из крематория. Нет, не верит она почему-то ему, внуку. Ветер в голове гуляет, горькое дитя, когда хорошенько присмотреться. Если кто и привезет — то вот он, Минеров, человек самостоятельный и деловой. Она сейчас подойдет к нему, поздоровается, и сразу, без вступлений, попросит его, чтобы выполнил он ее заветную просьбу.

Пора. Минеров наконец вытер губы салфеткой, что-то сказал женщине, что сидела рядом с ним в черной одежде, похоже, вдова Плотникова, встал. За ним стали подниматься и другие. Вскоре многие вышли на улицу. Мужчины промокали носовыми платками мокрые лысины, закуривали. Катерина Ивановна сразу же устремилась к Минерову, поздоровалась с ним.

— Как вы здесь, Катерина Ивановна, оказались? — сразу же поинтересовался он, ответив на ее приветствие.

— К вам, к вам, Павел Сергеевич! — кивнула, улыбаясь, женщина. — Специально приехала. По делу. А попала вот на поминки.

— Так, а что вы хотели? — Павел Сергеевич пускал дымок от сигареты, для чего отводил голову чуть в сторонку. — Случилось что? Срочное?

Катерина Ивановна отметила про себя, что настроение у Минерова неплохое, даже обрадовалась этому, и, не теряя даром времени, призналась, с какой просьбой прибыла в этот Глушец: урну с Николаем, чтобы она боком кое-кому вылезла, та урна, забрать некому, все еще в Минске. По сей день.

Минеров ответил не сразу. Долго смотрел на старушку, и та заметила, что лицо у него как-то перекосилось, помрачнело, затем перекинулся словом-другим с одним интеллигентным мужчиной, который подходил к нему с какими-то непонятными для Катерины Ивановны вопросами, и только тогда промолвил:

— Катерина Ивановна, как же так! Год Николай лежит и не похоронить чтобы!.. Я же не знал обо всем этом. Что, не могли мне раньше сообщить? Зайти или позвонить — не могли?

Катерина Ивановна растерялась и почувствовала, что начинает краснеть; ей и в самом деле сделалось стыдно, от того стыдно, что правду говорит Минеров, правду, если задуматься. Надо было ей быть более настойчивой, решительной, не надеяться на внука, соседей, а сразу идти к высокому родственнику, он бы выручил. А так получается, что она, только одна она виновата, что урна с прахом мужа лежит в крематории.

Катерина Ивановна по-прежнему как-то растерянно моргала, отводя глаза от Минерова, и не находила, что ответить. Зато нашел тот, что сказать ей:

— А можно было, сердечная, и самой съездить в столицу, самой забрать. Там же нечего везти. С буханку хлеба урна. И привезли б.

— Так — далеко ж...

— И Америка далеко. Для того, кто там никогда не бывал. А раз один слетаешь, и станет близко. Нашли, Минск — далеко. Ну-ну. Ко мне ж приехали, Катерина Ивановна? В Глушец. А в наш Глушец, скажу вам, труднее доехать сегодня, чем в Минск. Вы же около вокзала живете, а поездов много ходит. Это ж не после войны.

Он повернулся и собрался, видимо, пойти, посчитав разговор оконченным, но все же глянул на старую женщину, посмотрел той в глаза и попросил, чтобы она позвонила ему домой. Катерина Ивановна не знала, что ей делать, — или решать, как добираться до города, или что-то еще... Хоть плачь. А потом, сама не понимая для чего, потопала назад в столовую, где оставались за столами земляки Плотникова. Подсела к ним и она. Выпила стопку водки до капли, потом вторую. А закусывать не стала. Она сидела и ждала, что будет дальше, чем закончится поминальный обед...

Катерине Ивановне хотелось запеть, и она ждала, чтобы кто-то начал это первым. Не ей же заводить. Она подхватит, подтянет. В том, что тот первый будет, не сомневалась.

Можно ведь на поминках петь грустные песни.

Раздел 13. Трезвый день

— Все, баста: с сегодняшнего дня не пью, — как на исповеди, сказал, привычно дернув щекою, Хоменок.— Убери эту гадость со стола. Ну-у! Ты что, глухой? Володька-а!.. В кубрике — сухой закон!..

Володька, услышав такое, даже остолбенел от неожиданности, а бутылку самого дешевого вина, которую он не успел еще и поставить на стол, еле не уронил на пол.

— Ч... чего так? — понурив голову, спросил он.

— Завязал. Морским узлом, да-да!..

Володька захохотал, разинув свой почти беззубый рот — ему бы теперь только на радио и работать, шепелявому, — да так громко захохотал, что Хоменку пришлось цыкнуть на него, призвать к порядку.

— Ты не один тут, за стеной люди живут, — сказал все же спокойно и благоразумно Хоменок.— И малый ребенок у них. Не гугни. А вино пей один. Понял? Коль принес, то что с тобой, горемыка, поделаешь.

— Хочу. Жажду, — осмелел Володька и забулькал в стакан, предварительно протерев его искомканным рожком своей сорочки.—Почему так поздно завязал? Не скажешь, подводник?

Хоменок, выдержав паузу, подошел к окну, прикрыл форточку и тогда только ответил: