Дом, из рассвета сотворенный - [22]

Шрифт
Интервал

Дождь приутих, отгремевшая гроза с наступлением темноты медленно переместилась к югу, на равнину. Последние фургоны ушли с перепутья, и у Пако в трактире осталось только трое или четверо молодых навахов. Один из них упился до бесчувствия и лежал на полу в своей блевотине. Остальные молчали хмуро. Они сошли, привалясь к стойке, не в силах допить остаток вина. Сладкое, красное вино свернулось драгоценным кольцом на дне большой бутылки, и темный свод зеленого стекла круглился и горел, как изумруд. Бутылка красовалась, в желтом свете лампочки — на стойке, рядом, протянуть только руку. Они смотрели на бутылку с беспомощным удивлением. Авель и белолицый не обращали на них внимания. Вели негромкий, осторожный разговор, как если бы произносимые слова обладали значением особенным и непреложным. Белолицый иногда смеялся, всякий раз на слишком высокой ноте и заканчивая смех странным, нелюдским взвизгом — словно вскриком боли. Это был старушечий смех, жиденький, водянистый. Он шел не из нутра, а с языка и зубов большого злого рта, падал с синеватых губ, исчезал без следа. Но рот оставался распахнут беззвучно, дебелое тело тряслось, бледные руки беспомощно вздрагивали, дергались. Навахи подымали головы и настороженно взглядывали на альбиноса. Авель же все время улыбался; под конец кивнул и замолчал; улыбка его была инстинктивна — прозрачная, жестко застывшая маска на губах и глазах. Он ждал, в крови его шумело вино.

И вот уже оба они ощутили готовность. Они вышли в темень и дождь. Пересекли шоссе и направились в дюны. Огни перепутья тускло светились вдали, колеблясь, как пламя свечи, за клубящимся туманом. На полдороге от шоссе к реке они остановились. Рядом телеграфный столб уходил в черное небо и угольно блестел. Везде кругом стояла тишина, только дождь шуршал и в проводах ныл ветер. Авель ждал. Белый поднял руки как бы для объятия и шагнул вперед. Но, взявшись быстро за рукоять, Авель вынул нож. Подался навстречу объятию, косым ударом снизу вверх всадил лезвие под грудину. Руки белого легли Авелю на плечи, и на мгновение белый застыл. Но лицо его не выражало ни ярости, ни боли — ничего, была лишь белесая всегдашняя бледность да смутная гримаса горестного изумления у рта и — невидимо — под черными стеклами. Он словно не на Авеля смотрел, а дальше, за него, во мрак и дождь, в черную бескрайность шума и молчания. Затем он обхватил Авеля и прижал к себе. Часто, прерывисто, бурно задышал ему в ухо, и Авель ощутил, как вздрагивают синеватые губы, ощутил даже чешуйчатую их шершавость и горячий, скользкий, змеино юркий кончик языка. Авеля замутило от гадливого ужаса, он хотел отстраниться рывком, но альбинос не выпускал. Белая мясистая громада давила, удушала. Авель выдернул нож и вонзил снова, глубоко, в низ живота. Изо всей силы саданул и рванул наискось, вспоров тело, и на пальцы вывалилась кровавая парная слизь. По-прежнему лежали на плечах Авеля белесые руки в жесте благословения, по-прежнему грозно глядела голова куда-то за Авеля, дальше. Вот слегка наклонилась, точно желая шепнуть что-то темное и дождевое; лицо передернулось, большой синий рот остался раскрыт и беззвучен. Белесые руки прижали плотней, и чем сильнее вырывался Авель, тем туже, чудовищней делалась их хватка. Объятый ужасом, Авель знал лишь одно — отбиваться ножом от этих тяжких белых рук. И наконец руки разжались, и Авель попятился, шатаясь, изнеможенно всхлипывая. Он бросил нож на землю, и дождь вымыл и очистил сталь. Когда он поднял глаза на белого, тот все еще стоял, все еще вглядывался ожидающе в какое-то видение поодаль. Но весь точно усох и состарился мгновенно. А перед тем как упасть, это белое большое тело выпрямилось, как бы отбросивши возраст и вес, затем в нем словно стали таять кости, и оно гибко и неторопливо легло наземь. И на смену ужасу пришло к Авелю странное настороженное чувство — он обратился весь в удивленно-почтительное внимание. Мыслей никаких не было, ничего не осталось в нем, кроме инстинктивного, упорного желания глядеть и почтительно дивиться. Он приблизился и опустился на колени под дождем, чтобы видеть, как на лицо белого сходит смерть. Снял с его лица черные кружочки очков, осторожно положил сбоку. И наконец глаза на лице белого остекленели и стали недоступны дождю. Одна рука лежала, откинувшись от тела под тупым углом, и внутри этого белого смертного угла встал Авель на колени. Рукав был откромсан ножом, и рука обнажилась во всю длину от плеча до раскрытой ладони. Бледная и безволосая, рука светлела, как рыбье брюшко, а темные ногти казались нанизанными в ряд большими черными бусинами. Долго стоял Авель на коленях под дождем, глядя на лежащего.

2 августа

Звякало кадило, стучал барабан. Процессия вышла из церкви и двинулась изгибами улиц. Высоко над мужскими и женскими головами плыло изваяние, блестя на солнце. Плясал конек, и бык бежал и круто оборачивался. А солнце лилось с вышины, долина сияла, поля были ярко омыты грозой.

Потом из кивы вереницей поднялись участники пляски. Они встали на площади в два длинных ряда и начали танец, взмахивая вечнозелеными ветвями и тыквенными погремушками в такт пению и барабанам. Ступни их топали о землю в строгом ритме; плясуны глядели торжественно и прямо перед собой. И слитный низкий голос поющих звучал над пляской, над долиной и над всей землей — целостной, непостижимой и непреходящей.


Еще от автора Наварр Скотт Момадэй
Диалоги Медведя с Богом

Есть народы, не согласные жить в мире без Медведя. Это люди, которые понимают, что без него нет девственого края. Медведь – хранитель и проявление дикости. По мере того, как она отступает – отступает и он. Когда плоть ее попирают и жгут, сокращается священная масса его сердца.


Путь к Горе Дождей

Феномену Н. Скотта Момадэя трудно подобрать аналог. Прежде всего, потому что у этой творческой личности множество ипостасей, каждая из которых подобна новому чуду, способному послужить темой самостоятельной беседы и анализа, ибо каждая связана с удивительными открытиями. Путь этого мастера богат откровениями, он полон новаторства во всех сферах творческой деятельности, где бы ни проявлялась щедрая натура этого человека.


Рекомендуем почитать
Монастырские утехи

Василе ВойкулескуМОНАСТЫРСКИЕ УТЕХИ.


Стакан с костями дьявола

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Спасенный браконьер

Русские погранцы арестовали за браконьерство в дальневосточных водах американскую шхуну с тюленьими шкурами в трюме. Команда дрожит в страхе перед Сибирью и не находит пути к спасенью…


Любительский вечер

Неопытная провинциалочка жаждет работать в газете крупного города. Как же ей доказать свое право на звание журналистки?


Рассказ укротителя леопардов

В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.


Тереза Батиста, Сладкий Мед и Отвага

Латиноамериканская проза – ярчайший камень в ожерелье художественной литературы XX века. Имена Маркеса, Кортасара, Борхеса и других авторов возвышаются над материком прозы. Рядом с ними высится могучий пик – Жоржи Амаду. Имя этого бразильского писателя – своего рода символ литературы Латинской Америки. Магическая, завораживающая проза Амаду давно и хорошо знакома в нашей стране. Но роман «Тереза Батиста, Сладкий Мёд и Отвага» впервые печатается в полном объеме.