Дом и корабль - [33]

- Вот, - сказал художник торжественно и, как показалось Мите, с тайной грустью. - Вот вы и ответили на мой вопрос. И ответили мудро.

Митя даже хихикнул от смущения, таким неподходящим показалось ему это слово.

- Не смейтесь. - Художник подправил огонь и повернул к Мите свою величественную голову. - Вздор, что мудры старцы, дети и юродивые. Все они говорят массу глупостей, и больше всех старцы - у них мозг весь забит известью. Дети и юродивые иногда действительно говорят мудро, но не потому, что умны, а потому, что искренни. Честность - половина мудрости. Теперь скажите - вам никогда не приходило в голову, что вы имеете какое-то исключительное право беречь себя, большее, чем другие люди, большее, чем ваши матросы?

- Почему же? - Митя удивился так искренне, что художник, вероятно, понял: нет, не приходило.

- Мало ли почему? Ну хотя бы потому, что вы талантливее или образованнее. Совсем недавно по радио читали рассказ - а впрочем, это могла быть статья? - о красноармейце: он пожертвовал собой, спасая начальника. Такие случаи бывали и раньше - и во время наполеоновского нашествия, и даже во время русско-японской войны, самой постыдной и непопулярной войны, единственной, которую я знаю не по книгам. Чем вы это объясните?

Митя чувствовал себя польщенным. Большой, старый, знаменитый человек обращался к нему как к равному. Он опять задумался.

- Откуда же мне знать? - сказал он, вздыхая. - У нас на лодках такой случай практически почти невозможен. Но я могу себе представить, - перебил он себя, думая почему-то о Горбунове, - можно пожертвовать жизнью за своего командира, как закрывают собой амбразуру. Спасти потому, что он нужнее для успеха боя, а стало быть, и для победы.

- И только? Только для пользы дела?

- Нет, наверно, не только. Я видел во время таллинского перехода: мать бросилась в воду из переполненной спасательной шлюпки - она уступала место дочери. Это мне понятно: отдаю жизнь за того, кого люблю больше себя. Но подумайте, Иван Константинович, можно ли любить человека, который примет это как должное, который думает: я умнее, я талантливее, я больше знаю и красивее чувствую, пусть гибнет другой, а я должен жить? По-моему, так не смеет думать даже самый великий ученый, самый гениальный… - Он хотел сказать - «художник», но удержался. - Так могут думать разве что какие-нибудь богачи, капиталисты… - Он осекся, испугавшись, что его слова могли показаться элементарной политграмотой.

- Вот это мне не совсем понятно, - сказал художник серьезно. - Почему именно богачи? Вы разве знаете, как думают богачи? Вы их когда-нибудь видели?

- Нет, не видел, - заторопился Митя, - но разве мы с вами не знаем, что такое капитализм и какие преступления делают капиталисты? И ведь, наверно, они при этом думают: пусть рабочие живут в грязи и невежестве, пусть голодают и мрут от болезней, моя жизнь стоит сотни таких жизней, я-то знаю толк во всем и сумею прожить с удовольствием, а что эти видели - им бы только набить брюхо да завалиться спать, живут они или нет - это почти не имеет значения… Разве не так? - спросил он отчаянным шепотом, мысленно обозвав себя телятиной, почти уверенный, что после таких наивных рассуждений художник разом потеряет к нему всякий интерес. Но тот слушал внимательно.

- Может быть, и не совсем так, - сказал он по-прежнему серьезно. - Но, вероятно, что-нибудь похожее. Так думали когда-то рабовладельцы античности, потом рыцари круглого стола, а теперь так рассуждает любой лавочник. Всякий деспотизм покоится на идее неравенства людей. Впрочем, есть и демократический вариант: будь, как я, думай, как я, не смей понимать то, чего я не понимаю. Он основан на столь же ложной мысли, что все люди одинаковы. Извините меня, что я спросил, видели ли вы живого богача. Даю вам слово - без всякой иронии. Я - видел. Только мне не повезло, наши петербургские негоцианты, - он второй раз употребил это незнакомое Мите слово, и опять с оттенком насмешки, - все это очень неинтересная публика. Горький - тот хорошо знал купцов и удивительно про них рассказывал - сочно, скульптурно, почти любуясь. Я всегда дразнил Алексея Максимовича, что всех своих купцов он выдумал.

- Вы знали Горького? - ахнул Митя.

- Знал. Однажды - это было зимой девятнадцатого года - мы с ним растапливали эту самую печку, вот как сейчас с вами. Она с тех пор и стоит, и я люблю ее гораздо больше, чем того прожорливого дурака, что в гостиной.

Вошла Катя с чайником.

- У тебя сейчас все погаснет, - сказала она спокойно. Митя не видел ее лица, но услышал в голосе улыбку. - Что вы тут делаете впотьмах?

- Мы разговаривали, и очень интересно, для меня, по крайней мере. Простите, - обратился художник к Мите, - ваше имя-отчество? - Митя сказал. - Дмитрий Дмитрич - очень интересный собеседник.

- Мы тоже хотим в этом убедиться, а ты завладел и не отпускаешь.

- У нас был мужской разговор.

- Не выдумывай, - сказала Катя. - В блокаде все разговоры мужские. Вы заговорились и забыли о печке.

Она поставила чайник на конфорку и опустилась на пол. Двигалась она удивительно плавно. Заглянула в топку, покачала головой и стала подбрасывать в огонь черные щепки.