Дом и дорога - [50]

— А от моих хворей у тебя ничего нет, коробейник? — спросил Олег.

— Прости, пожалуйста. Я совсем забыл. — Сережа пошарил в коробочке. — Патентованное средство. Мазь доктора Флеминга.

— Сережа — наша мама, — ласково сказал Олег. — Он захватил все.

— Да, — отозвался Андрей, — он все захватил, только веер дома оставил.

Сережа сидел на солнцепеке и читал «Жизнь в лесу» Торо. По-моему, самое подходящее чтение в пустыне. В руках у Сережи была сухая метелка какого-то речного растения. Время от времени от отрывал глаза от книги, пристально рассматривал метелку, поворачивал ее, гладил задумчиво и снова принимался за чтение. (Однажды метелка пропала. Сережа долго искал ее, перерыл все в палатке, расстроился. Через несколько дней я увидел у него в руках новую метелку, точно такую, как прежде.)

Сережу я почти не знал. Он поступил в университет тремя годами позднее нас, неожиданно быстро сошелся с Андреем, стал вроде бы своим в нашем кругу, потом заболел, взял академический отпуск... Я долго его не видел. Он пришел к нам на защиту дипломов — исхудавший, бледный, тихий. Словом, это было другое студенческое поколение, хотя я чувствовал, что Сережа мне ближе тех мальчиков, которые после нас заполнили наши аудитории.

Сейчас я приглядывался к нему и все старался понять, кого же он мне напоминает — сухонький, с бороденкой, в музейной панаме и таких же старомодных очках. Наконец я вспомнил: это был старый российский интеллигент из мужиков. Из тех чудаковатых, не от мира сего мужиков, которые читают книжки, ездят на велосипеде и вечно что-нибудь изобретают.

Сережа поднял голову.

— Хочешь выпить?

— Выпить?

— Я хотел сказать, у меня есть клюквенный сок.

Он принес полиэтиленовую фляжку и два стакана. Сок был прохладный. Я отошел в тень и сделал глоток — на меня пахнуло сырым тенистым лесом, севером, родиной...

Как из земли вырос Олег.

— Давайте прикончим, пока бродить не начало. — Он допил сок из фляжки и вытер губы. — Хуже нет — ждать да догонять. Чует мое сердце, они сегодня не приедут.

Вечером машины не было. Не пришла она и на следующее утро. Ребята заметно начали скисать. Сережа вспомнил о каких-то отравленных водоемах, Борис все пытался выяснить, почему нам не сделали прививок.

Андрей за обедом стал куражиться:

— Кто из вас мыл посуду? Скоро из наших мисок можно будет есть только с закрытыми глазами.

— Мне это нетрудно, — флегматично сказал Борис. — Один глаз я уже потерял.

Он сидел, приложив платок к переносице, и единственным глазом сверлил пространство за моей спиной. Я оглянулся. Маленькая кавалькада — таджички с детьми на осликах — направлялась в горы. Мы следили за ними, пока они не скрылись из виду.

— Заметили, — спросил Олег, — когда ишак останавливается пощипать травы, его не бьют? Все равно он не двинется, пока не перекусит.

— Вот и человека, — сказал Борис, — не надо бить, если он нагнулся за своей колючкой.

В Борисовых рассуждениях читался какой-то невеселый подтекст. Вот и вчера он долго толковал о служебных передрягах, ругал начальство...

Когда я вечером заглянул в ящик с продуктами, то ничего там не обнаружил, кроме буханки хлеба и куска сыра. Дыхание голодной смерти коснулось меня.

— Побалуемся чайком, — бодро сказал я.

— Не могу я больше пить зеленый чай... — Андрей вздохнул. — Его ведь, чай этот, после плова пьют.

— Его пьют всегда. Помнишь продавца в Шаартузе: чай попил — орел летаешь, чай не пил — дрова лежишь.

— Это фольклор сытых людей.

— У меня есть банка сгущенного молока и кофе, — сказал Сережа.

— Вот и хорошо, — оживился Олег. — Легкий ужин. Кофе и бутерброды.

— У меня еще конфеты есть, — сказал Сережа, покраснев.

К вечеру поднялся ветер, потом начал накрапывать дождь. Мы забрались в палатку. Под шорох дождя я быстро задремал и, засыпая, услышал шум мотора. Сначала я решил, что мне это показалось. И действительно, звук скоро пропал, но потом возник с новой силой — веселое пение машины, преодолевшей подъем. Наверняка это были наши. В самом деле, кто еще это мог быть! Конец заботам о хлебе насущном, конец ожиданиям, неопределенности. Мне вдруг сделалось грустно. Я понял: н а ш е  сидение в пустыне кончилось. Чем были эти  н а ш и  три дня? Беспорядочная толкотня, привыкание друг к другу... Мы и поговорить-то толком не успели, мы как бы и не встретились еще.

А машины — их было две — уже разворачивались. В первой, рядом с шофером, сидел Лагунов в неизменной своей армейской панаме. Он улыбался и махал нам полевой сумкой.

С грохотом упал задний борт, и из кузова, точно десантники, посыпались ребята в свитерах и штормовках. Девочки-художницы осторожно передавали свои планшеты, а одна была даже с этюдником. Были два студента-практиканта в аккуратных курточках с эмблемами строительных отрядов на рукавах. Кругами носилась овчарка по кличке Гек. Наконец из кузова показались невероятно длинные ноги в растоптанных кедах — старший лаборант Александр Верченко.

— А-а, — сказал он, — аборигены. Как дела?

У Олега нашлись знакомые.

— Это Женька Пастухов, — кричал он, тыча пальцем в сторону парня с веселыми, жуликоватыми глазами. — Мы с ним работали такелажниками в Эрмитаже. Вот ловкач! Он и здесь успел!