Дом и дорога - [4]

— Я слабый, грудью маялся. Меня в санаторию возили. А теперь ничего, теперь жить можно. Только питаться надо хорошо. Так доктор велел.

Словом, прилепился он ко мне. Стоишь с парнями, рассказываешь что-нибудь, оглянешься, а Тимка тут как тут — рот открыл, глаза таращит. Но он знал свое место, не торчал над душой, не зудел. Увидит, что не до него, улыбнется тихо — и все. И отойдет. Понимал: чего же к старшим лезть, у них свои дела.

Само собой, мы с Тимкой оказались в одной келье. Через неделю воспитатели решили перемешать нас со старичками. В нашей келье появился Каныга с одеялом и постельным бельем. Он огляделся, ткнул в Тимку пальцем.

— А ну, недоделанный, вали отсюда! Здесь Чеботарь будет жить.

Тимка хотел встать, но я удержал его.

— Это его место, — говорю, а сам жду, когда Каныга финку достанет. Любил он, гад, этой финкой баловаться. Но Каныга неожиданно сказал:

— Ладно, пусть остается. Так оно, пожалуй, лучше.

Честно говоря, я не сразу понял — почему.

— Главарю не надо жить с толпой, — пояснил Каныга. — Так авторитет убывает.

Это звучало как символ веры.

Однажды возле мастерской Тимка наступил на оголенный провод. Его крепко ударило током, он прибежал растерянный и испуганный, и с той поры не отходил от меня ни на шаг: и на занятиях был под боком, и в столовой норовил местечко рядом занять. Помню, он всегда крошил хлеб в еду, а после ел эту крошенину.

— Так сытней, — говорил он. — Меня батя научил.

Суп с крошками — это понятно, но Тимка даже с кашей хлеб мешал. Я попробовал: оно и вправду оказалось вкусней. Наш вязкий, плохо пропеченный, дерущий горло хлеб только так и можно было есть.

По воскресеньям мы отправлялись в соседние деревни: крыли крыши, пилили дрова, чинили ходики. Расплачивались с нами натурой — салом, хлебом, яйцами. Это был хороший приварок к «доброму харчу», обещанному нам директором училища. Несколько раз я брал Тимку с собой. Хозяева недоверчиво смотрели на нового работничка, и когда расплачивались с нами, Тимку часто обходили. Он не обижался. Сало, которым с нами расплачивались, он не любил и тут же менял его на толокно.

Зато он всегда ждал наших возвращений, встречал меня у ворот, расспрашивал, где мы были, что делали. Иногда я возвращался усталый и злой, мне даже говорить не хотелось. Попадались хозяева, которые старались нас объегорить, затевали долгие споры при расплате или просто совали тебе хлебную краюху или шматок сала и говорили:

— Все. Нет больше ничего.

Усталый, грязный и злой я шагал по монастырскому двору, а Тимка бежал за мной, как собачонка. Я терпел Тимку, немного он добра от других видел, но эта его собачья преданность любому была бы в тягость. Как-то я отдал ему половину своего хлеба, а леденцы, которыми расплатилась с нами одна старуха, зажилил. Никудышные были леденцы, липучие такие сахарные палочки в хлебных крошках и клочках бумаги. Но после тех леденцов я Тимку возненавидел. Уже если по правде, то себя-то я больше ненавидел. Да только все равно. Когда Тимка вечером увязался за нами в лес, я заорал на него:

— Отстань ты ради бога!

Тимка посмотрел на меня своими разноцветными желто-зелеными глазами и отошел тихо. Ко мне с тех пор он больше не подходил и никогда не заговаривал первым. К старшим же парням он тянулся по-прежнему. Он не заискивал перед ними, хотя и готов был услужить, как умел, но в нем не нуждались. А ему, видать, и того было довольно, что он рядом. Тимка обхаживал Каныгу и через него надеялся снова прибиться ко мне. Только и Каныге он скоро надоел.

Однажды они впятером, плечо к плечу, стояли у монастырской стены. Тимка топтался перед ними, а Каныга говорил, что с чужими они не знаются, потому как у них шайка.

— Хочешь в шайку? — спросил Каныга.

Тимка молчал, не веря Каныге и подозревая какой-то подвох.

— Хочешь?

Тимка покраснел и быстро кивнул.

— Нет, ты скажи, — наседал Каныга, — скажи...

Тимка огляделся с опаской и еле слышно сказал, что да, он хочет в шайку.

— Шайка! — крикнул Виталька Лялин.

— Огольцы, это шайка! — кричал Чеботарь и тыкал в Тимку прокуренным пальцем.

— В шайку плюют, — сказал Каныга.

И все они со смехом бросились плевать на Тимку.

Каныга не смеялся, не прыгал, не дергал шеей. Он нехотя сбрасывал густую слюну на палец с желтым ногтем, давал щелчка, и слюна летела далеко и метко. Очень ловко это у него получалось.

Больше Тимка не приставал к старшим и после занятий играл у южной стены, где обычно собиралась мелкота. Однажды я услышал, как Тимка, стоя под навесом, говорил новым друзьям, что, конечно, он еще маленький и слабый, но когда вырастет, уедет на море, к своему дядьке, который плавает мотористом, и дядька возьмет его к себе, в машину. На море! Куда ему в машину, дурачку! Да и никакого дядьки у него не было. Я это точно знал.

Парни слушали Тимку и кивали. Это были ребятишки из ленинградского детдома. Из-за них-то нас и начали тасовать и уплотнять. Детдомовский состав попал под бомбежку, многие погибли, а тех, кто остался, привезла к нам девчушка, совсем пигалица. Она говорила директору, что сирот надо устроить, что это пока и скоро она за ними вернется. Когда ленинградцев из разбитого эшелона разместили в монастырских кельях, девчушка собралась уезжать.