Дом горит, часы идут - [17]

Думал Коля и о ростовщике Баке. Старался понять, отчего ему многие не доверяют.

Может, им кажется, что он сам осложнил себе жизнь. Не захотел жить незаметно, а придумал себе хворобу.

Ну еврей – это, понятно, от Бога. Зачем же тогда, будучи евреем, ты подался в ростовщики?

Всякое удвоение – уже карикатура. Причем список этих удвоений открывает еврей-финансист.

Полминуты хватило на то, чтобы Коля это представил. Почувствовал себя Баком и одним из его недоброжелателей.

Сразу захотелось ростовщика от обвинений оградить. Сказать, что в эту схему он не вписывается.

Тут немного и надо. Прибавил доброжелательное слово, и ситуация уже не безнадежна.

С этих пор Бак под защитой его определения. Уже не просто еврей, а “симпатичный еврей”.

Такой молодец этот Коля. Косой взгляд еще не задел знакомого, а он уже пытается ему помочь.

Наверное, дело в том, что для него нет чужих. Пусть отношения далекие, а он ощущает ответственность.

Причем за евреев переживает больше всего. За самых бедных и за самых богатых.

Ведь тем, кто их не любит, все плохо. Не только когда много денег, но когда их совсем нет.

То есть когда нет, возникает подозрение, что есть. Якобы дырявые карманы лишь для отвода глаз.

Есть такая формула: “двести лет вместе”. Это, согласитесь, не то же, что “столько-то лет сообща”.

Трудно не заметить тут каверзу. Ведь бывает, что рядом, а на самом деле врозь.

Люди в коммуналке существуют бок о бок. Порой разозлятся и что-нибудь подсыплют в кастрюлю.

Конечно, Коле ближе “сообща”. Тем более что в Лизином доме именно так и живут.

Его тесть, Максим Калиновский, белорусско-литовского происхождения, а теща Генриетта – из многочисленной фамилии Бинштоков.

Ну а Лизин дед, Лев Моисеевич, не просто еврей, а еврейский публицист. То есть еврей не только по крови, но и по занятиям.

Хотя дом большой, но уж очень много представителей. Не ровен час, кого-то задеть.

Нет, не задевают. В одной комнате становятся на коврик у иконы, а в другой надевают талес.

Видно, при такой очереди одного доктора недостаточно. Ведь обиженных много, и говорят они на разных языках.

У житомирских мудрецов есть такая фраза. Не исключено, что родилась она по сходному поводу.

Как вы помните, изречение умных мыслей – это ритуал. Палец указывает на обитель высшего авторитета, а затем наступает время итогов.

Вот и сейчас палец поднят, борода взлетела вверх, а глаза сверкают так, будто узрели истину.

“Любишь жену, – утверждают палец, борода и глаза, – люби и ее родину”.

На эти темы Лизин дед переписывался с Иваном Аксаковым. Пытался втолковать ему, что мир лучше войны.

При этом помните, что это Житомир. В других городах дома в ряд, а тут в окружении сада и воздуха.

Если окно открыто, то яблоки чуть не нависают над рукописью. Сколько раз, переполненные зрелостью, они утверждались посреди листа.

Как вам этот аргумент? Лев Моисеевич с удовольствием присовокупил бы его к своему посланию.

Одно дело – размышлять об органической жизни, а другое – наблюдать, какая она сочная и спелая.

Можно было бы сказать – округлая, если бы эта округлость так быстро не исчезала во рту.

3.

Лиза писем не писала, а делала приписки. Считала, что правильней не начать, а продолжить.

Покажет лицо и быстро спрячется. Останется довольна тем, что дала о себе знать.

Впрочем, двух-трех фраз вполне достаточно. Сразу видишь ее чистую улыбку.

Есть люди, которым буквально все представляется необычайно существенным.

Такое природное любопытство к жизни. Готовность откликнуться на всякий ее привет.

“Не помню, писал ли он, что мы крестили девочку. Тебя, Маня, записали крестной. Крестным хотели записать Ваню, но поп забыл, можно ли крестить брату с сестрой, и не хотел справляться. Пришлось записать кого-нибудь другого. Записали Будянского. Здесь такая славная, маленькая, изящная церковь. Она так живо напоминает мне вас, мои родные. По-прежнему вы по субботам ходите в Подольскую церковь?”

Как естественна она в своей вере. Потому речь такая непринужденная, что здесь для нее все родное.

Для ее деда суббота – время одиноких бесед с Богом, но сейчас она с теми, кто беззаботно проводит этот день.

Нет, сперва, конечно, заутреня, а затем все, чего ни попросит душа.

Она не могла бы стать в такой степени русской, если бы Коля хотя бы немного не ощущал себя евреем.

Причем каждому это нетрудно. Будто национальность не тяжелая обязанность, а лишь один из вариантов судьбы.

Муж и жена как бы перемигиваются. “Если ты как я, – словно говорит он, – то, конечно, и я как ты”.

“Я сегодня бросил тебе письмо и шлю другое, – больше года назад писал Коля матери. – Дело в том, что мы с Лизой будем немножко венчаться…”

Вот-вот – немножко венчаться. Словно предупреждая о том, что излишняя серьезность тут ни к чему.

Сперва забыл написать об этом. Ведь женитьба – дело настолько естественное, что можно о ней не упоминать.

Все же о семье своей избранницы сказал. Ведь “немного венчаться” способны только жители черты оседлости.

Это не только о свадьбе, но и о том, что жизнь станет больше. Что ко всем известным ему языкам прибавится еще один.

Странная, надо сказать, речь у евреев. Сочная, как дыня, темная и густая, как мед.