Дом голосов - [68]

Но в одном мама с папой ошиблись. Чужие должны были забрать меня, а забрали их.

Сегодня синьора и синьор Холл принесли фотографии места, где они живут. Это очень далеко, на другом краю света. Чтобы добраться туда, нужно лететь на трех, а то и на четырех самолетах. Их дом стоит посередине небольшой бухты. Вокруг него — лужайка, и у них есть желтая собака по кличке Зельда. Среди фотографий, которые мне показывают, есть и снимок моей комнаты. Там полно разных игр и кукол, а окно выходит на море. Синьор Холл говорит, что в гараже есть велосипед, который ждет меня. Не знаю, хочется ли мне туда ехать, и я до сих пор не поняла, поедут ли с нами мама и папа. Когда я об этом спрашиваю синьору Холл, она не знает, что отвечать.

Когда я провожу время с синьором и синьорой Холл, та иногда выбегает из комнаты, чтобы поплакать в укромном месте.

Синьор Холл сказал, что в их городе, который называется Аделаида, почти всегда стоит лето. У него есть парусная лодка, и он любит море. Он рассказал, что в Австралии водятся странные животные, каких я никогда не видела. Синьор Холл симпатичный, он не такой, как другие. Например, когда я с ним заговорила о призраках, он не стал смеяться. Наоборот, сказал, что тоже в них верит и даже видел их в море. Создания, не отбрасывающие тень, как он их назвал. Рыбы, ракообразные, каракатицы. Поскольку за коралловым рифом мало мест, где можно спрятаться от хищников, эти животные научились становиться невидимыми. Они стали прозрачными. Желудок, например, у них тончайший и состоит из коллагена, который отражает предметы, как зеркало, так что не видно даже самой крошечной частицы пищи. Но и хищники приспособились, чтобы не умереть от голода: у них развились глаза, способные видеть эти создания.

Говорят, я должна собирать вещи, чтобы через несколько дней уехать с синьором и синьорой Холл. Вернуться домой, в Аделаиду. Я объясняю, что тут какая-то ошибка, мой дом не там. Мне говорят, что там, просто я не помню, поскольку была слишком мала, когда покинула его. Я не хочу ехать в Австралию, но, кажется, никого не интересует, чего я хочу, а чего — нет. Видя, что все бесполезно, я перестаю говорить. И есть тоже. Никто не знает, что со мной, думают, я заболела. Тем лучше. В конце концов кому-то приходит в голову спросить, чего я хочу.

— Хочу поговорить с лиловой вдовой, — заявляю я.

Ведьма приходит на следующий день. Она милая, как всегда, но я ей не верю.

— Что происходит? — спрашивает она.

— Могу я увидеть маму?

— Твоя мама — синьора Холл, — отвечает она.

— Мою настоящую маму, — упорствую я.

Лиловая вдова задумчиво на меня смотрит. Потом встает и уходит.

Поскольку, вбив себе что-то в голову, я стою на своем, пока не получаю желаемого, как тогда, когда решила, что буду спать вместе с козой, и набралась от нее блох, я продолжаю отказываться от еды.

Лиловая вдова снова приходит, и я знаю, что она бесится. Говорит мне:

— Мы пойдем с тобой в одно место, но потом ты снова станешь кушать, договорились?

Место, о котором она говорит, серое и унылое, двери там железные или с решетками. И везде полно сторожей. Я не знаю, что это за место и кто бы захотел здесь быть. Меня приводят в комнату без окон. Там только стол и два стула. И вот тогда, не раньше, мне сообщают, что я скоро увижу папу. Я так счастлива, что мне хочется петь. Но мне объясняют, что я не смогу обнять его или даже до него дотронуться. Я не понимаю почему, но мне говорят, что в этом месте такие «правила». Хотя это не мои правила, я знаю, что должна их принять. Железная дверь отворяется, и двое сторожей вводят мужчину, держа его за руки. У него на запястьях цепь, и он двигается с трудом. Я не сразу его узнаю, потому что волосы у него очень коротко острижены, а кожа на лице вся сморщилась. Огонь в ночь пожара сотворил с ним такое. Но это все-таки папа. Он видит меня, и по щекам у него катятся слезы. Я забываю, что его нельзя обнимать, бегу навстречу, кто-то хватает меня, не дает приблизиться. Тогда я сажусь на стул, и он тоже садится по другую сторону стола. Так мы и сидим какое-то время, молча смотрим друг на друга и не можем удержать слез.

— Как тебе живется, любовь моя? — спрашивает папа.

Я хочу сказать, что очень плохо, что мне не хватает его и мамы, но отвечаю — «хорошо», хотя знаю, что врать некрасиво.

— Мне сказали, что ты не хочешь кушать. Почему?

Мне стыдно, я не хотела, чтобы он узнал.

— Я так рад, что ты пришла навестить меня.

— Я хочу вернуться в дом голосов.

— Сдается мне, это невозможно.

— Я наказана? Я плохо себя вела? — спрашиваю я сквозь рыдания.

— Зачем ты так говоришь? Ты всегда поступала правильно.

— Все потому, что я убила Адо и заняла его место. Так сказала девочка из сада, когда у меня была температура и сильно болел живот.

— Не знаю, кто тебе такого наговорил, — возражает папа. — Ты никого не убивала: Адо умер, когда мы унесли его.

— Унесли откуда?

— Из плохого места, — отвечает он.

— Из-под красных крыш, — догадываюсь я.

Папа кивает.

— Но это случилось раньше, чем ты вошла в нашу жизнь, милая. Ты тут ни при чем.

— Кто же его убил?

— Его убили чужие. — На мгновение папа погрузился в неведомые мысли. — Той ночью, когда мы с мамой бежали из-под красных крыш, мы забрали Адо из колыбельки. Думали, что он спит. Не знаю, как долго мы шли, все время боясь, что чужие нас настигнут. Но нам казалось, что мы совершенно счастливы: наконец свободны, наконец семья. — Папа помрачнел. — На рассвете мы остановились в заброшенной хижине посреди поля. Мы выбились из сил, хотели хоть немного поспать. Мама пыталась разбудить Адо, чтобы покормить его, но когда попробовала приложить его к груди, он был холодный и не двигался. Тогда мама начала кричать, я никогда не забуду ее крика, ее боли… Я взял Адо из ее рук, пытался вдохнуть воздух в его крошечные легкие, но бесполезно… Тогда я завернул его в одеяльце и пошел искать доски, чтобы сколотить сундук. Мы положили туда Адо, и я запечатал крышку смолой.