Дом блужданий, или Дар божественной смерти - [5]

Ризов поражал меня ещё и тем, что попеременно впадал то в религиозный экстаз неофита от русофильства, то, не теряя охотноряднической закваски, переходил к обличению перекрасившихся (или не перекрасившихся) коммуняк, а, главное, он самозабвенно ваял и религиозные макеты различных православных изданий, и самые разнузданные порнохимеры для газетных полос, причем не испытывая никакого замешательства и самоедства.

Справедливости ради замечу, что человек он был (и есть, дай ему Бог здоровья) талантливый, вел себя размашисто, копейку сшибить любил и умел, от работы не бегал, гульнуть мог когда угодно, угостить окружающих. Вся отдача от них требовалась - послушать ризовские лалы да балы, к тому же при всем занудстве были они не без изюминки.

Его напарник Леша Терешков, безропотно подменяющий загулявшего Ризова, был человеком не только подчеркнуто семейным (мы все семейные), но и предельно сосредоточенным, замкнутым исключительно на жене и детях, все заигрывания шалав-журналюжек он отметал бесповоротно. Много позже он проговорился мне, что дочь его родилась с патологией и наблюдается врачами. Леша был рукаст не менее Ризова, более того, помимо оформительских работ, он сооружал гипсовые модели московских храмов, на что имел лицензию от мэрии, причем лепил их в точном масштабе, кажется, 1: 1000, затем раскрашивал в натуральные цвета и, не скупясь, дарил хорошим людям и начальникам, кое-что продавал, конечно, сопровождая макеты бумажными выкройками, дабы дети нового владельца могли развивать свое воображение и строить свои бумажные модели.

У каждого художника был отдельный стол, вернее, их столы стояли впритык, образуя хорошее рабочее поле. В противоположном углу находился столик Чепракова. А предстояло сидеть, где придется, за любым свободным в тот момент столом. Иногда, следовательно, на приставном стуле с газетной полосой на коленке. Что ж, не привыкать, знать.

V

Кажется, целую вечность я нахожусь в лабиринте. Все мои попытки выбраться из заточения не дали результата. Всё чаще я остаюсь в центральном помещении, идеально круглой комнате, высокий потолок которой, конически суживаясь, заканчивается узким, как горлышко бутылки, отверстием. Сколько ни подпрыгивай, не доскочишь, и уж тем более не протиснешься. В комнату (или из комнаты) ведут двенадцать ходов коридоров, совершенно похожих один на другой. Двенадцать безликих знаков Зодиака, двенадцать однообразных часов, двенадцать неотличимых друг от друга месяцев. Время здесь словно остановилось. Черная дыра. Вывих нормального мира. Двенадцать присяжных, от которых я все ещё жду справедливого суда.

Стены сложены из массивных каменных блоков, спаянных крепким раствором наподобие цемента. Пол, видимо, бетонный. Даже мои рога не оставляют на нем царапины.

И стены, и пол забрызганы спекшейся кровью. Повсюду разбросаны тускло белеющие кости, раздробленные черепа, полуразрушенные позвонки или недораспавшиеся скелеты. На одной из стен выделяется выемка-ниша, выдавленная как горельеф моим еженощным прилежанием. Это мое импровизированное ложе, где находится самодельный матрас из человеческих волос. Блондинки, брюнетки, шатенки и рыжухи уравновешены моим безразличием. Стена над матрасом отполирована до зеркальной черноты. Даже пыль давно уже не задерживается на полированной поверхности.

Однажды я разыскал в переходе недогоревшую свечу и попытался осветить свое убогое жилище. Свеча высветила в примитивном грубом зеркале фантасмагорическую картину: на исполинском человеческом теле, полностью заросшем косматой шерстью, карикатурным кукишем торчала огромная бурая бычья голова с короткими массивными черными рогами. Большие красные от застоявшейся крови глаза обожглись о свое отражение, отметив, тем не менее, вполне человеческие руки и ноги, разве что с острыми, как у медведя-шатуна, когтями. Жирные мокрые губы не удерживали постоянно стекающую слюну, лишь в углах губ она по-семитски застывала бело-серой пленкой.

Да, кстати, зрение мое в постоянной темноте ослабело, приходится пользоваться очками. Естественно, при общении с людьми я их снимаю, так как они могут упасть и разбиться. Стекла моих очков вырезаны из горного хрусталя все тем же Дедалом, то ли в приступе раскаянии за создание для меня темницы, то ли в качестве подарка на мое совершеннолетие. Не надо забывать, что неутомимому Дедалу я, пусть и косвенно, обязан своим появлением на свет.

Впрочем, временами форма и характер очков меняется. Все-таки иногда я разбивал их сам, по недосмотру. Особенно мне было жалко очков, линзы которых были выточены из изумруда. А форма очков чаще заурядно стариковская: с дужками, крепящимися на затылке бельевой резинкой. Я пытался завести пенсне или лорнет, но, увы, ни Чехова, ни Уайльда из меня не вышло. И что может быть отвратительнее бычьей морды в интеллигентском пенсне? Только кабан с лорнетом. Последнее время я подумываю о контактных линзах, но здесь, в подземелье, тяжело соблюдать необходимую гигиену.

Мрак. Стук. Шорох. Мрак.

Изредка капли падающего через бутылочное горлышко потолочного отверстия дождя. Однажды был ливень. Сущий потоп. Но воды благополучно сошли через все двенадцать ходов-коридоров. Только пришлось менять матрас, он моментально превратился в волосяную губку, кишащую насекомыми, которую так и не удалось просушить. К тому же она заплесневела.