Дом англичанина - [141]

Когда девочки Келви отошли от дома Вэрнелов на безопасное расстояние, они присели отдохнуть на толстую красную дренажную трубу при дороге. Щеки у Лил еще горели, она сняла шляпу и надела ее на коленку. Обе мечтательно глядели на разгороженные выгоны, за речку, на купу акаций, где Логановы коровы ждали, когда их придут доить. О чем они думали?

И вот наша Элси придвинулась вплотную к сестре. Сердитую тетю она уже забыла. Она протянула пальчик и погладила перо на сестриной шляпе и улыбнулась, что бывало с нею так редко.

— А я видела лампочку, — сказала она нежно.

И обе опять умолкли.

Джойс Кэри (1888–1957) ОВЦА

Томлин, придя из сада, устраивается возле камина с трубкой и газетой. Вокруг — милые мелочи, доступные старому холостяку, который живет на трудовые сбережения и умеет радоваться жизни, главным образом ограничивая свои потребности. Он заботится о своем здоровье и на пищеварение не жалуется, в шестьдесят пять лет может есть что угодно. Правда, он не балуется такими штуками, как крабы, грибы и хитрые соленья, потому что он их хоть и любит, но зачем рисковать? Ему пока еще не надоел его приятный досуг.

Он раскрывает «Таймс» и готовится к главному ежедневному удовольствию. Он никогда не читает «Таймс» до вечера, чтобы весь день предвкушать эту прекрасную минуту.

Но вот звонит телефон. Как у всех старых холостяков, аппарат у него под рукой. Он снимает трубку и слышит хриплый голос:

— Уилли, это Питер.

— Кто?

— Питер. Ну, Питер. Питера, что ли, забыл? — Питер?

— Ну да, Питер, Питер! Пирог, инжир, телефон, еда, ремонт. Пи-тер. Ладно, старик, слушай, ты можешь меня выручить. И кроме тебя, больше некому.

— Простите… Но вы уверены, что не ошиблись номером?

— Я? Ошибся? Ты-то — Уилли или кто? Уилли Томлин. Да ну тебя, старик. Питер говорит, Питер Блю, Сомму помнишь? Нас еще с тобой в один день ранило. Я небось твой самый старый друг.

Томлин вспоминает события сорокалетней давности, шестнадцатый год, фронт, вспоминает наконец и Питера Блю, правда, без особого восторга. Из глубин памяти встает образ младшего лейтенанта с пышной шевелюрой, дикого хвастуна, трепача и враля. Его послушать, так он переплюнет в науке любого очкарика, с ходу возьмет любую бабу. Братья же офицеры его недолюбливают за вымогательство, бахвальство, вранье, надувательство и уменье ускользнуть от всякой работы.

Ранило их в один день, что верно, то верно. Он прекрасно помнит фронтовой госпиталь, где они лежали в одной палате, Блю красуется живописной повязкой на едва поцарапанной руке, Томлин адски страдает от двух пробоин в желудке. Блю мигом пленяет сестер и нянечек, те надрывают животы от его рассказов. Особенно про крошку Уилли на войне. Крошка Уилли — это в данном случае Томлин. Томлин из самолюбия тоже смеется над побасенками Блю. Смеяться для него мука. И когда он смеется, Питер Блю блеет и говорит: «Послушайте-ка нашу старую овцу».

Блю прекрасно знает, что Томлин не выносит слова «овца». Оно преследует его еще с детства, когда им помыкали братья и сестры, в военной игре вечно уделяли ему роль бура и роль лошади в бое быков. Вечно он ходил с подбитым глазом, и дома синяки его сделались притчей во языцех.

Мама говорила: «Бедненький Уилли, он такой добрый». Сам Уилли совершенно не согласен с ее мнением. Он просто удручен своей участью. Он бы с удовольствием стал беспощадным гусаром, разящим врага саблей направо и налево, жестоким, холодным матадором, свирепым быком. Просто не судьба.

Но чтобы этот нецензурный тип Блю, проходимец, каких мало, навешивал на него тот же ярлык!

Это обидно и несправедливо. И почему Блю это сходит с рук, все ему сходит с рук?.. Может, довольно?

Но когда оба выходят из госпиталя, Блю отсылают в тыл. Полковник, ограниченный старый служака, решает, что ему лучше быть подальше от линии фронта, что, несмотря на браваду и нож для рукопашной, ему чужд наступательный дух и как-то ему не идет водить людей в атаку. Действительно, многие замечали, что перед пулями Блю почему-то тушуется.

Томлин, с другой стороны, возвращается в окопы, как только может стоять на ногах. Он не такой уж сорвиголова, но солдаты за ним готовы в огонь и в воду. Потом до конца войны его еще два раза ранило.

Еще отчетливей он вспоминает встречу намного позже, с красномордым малым лет тридцати, который навещает его в Хаммерсмите. Томлин живет с овдовевшей матерью в родительском доме — довольно жалкой стандартной постройке в захудалом квартале. Но и то с каким трудом он его отстоял. У матери он единственная опора. Отец, священник в том же приходе, умер рано, пятидесяти двух лет, от туберкулеза и переутомления, и оставил одни долги, да и те мелкие до слез.

Старшие братья и сестры, все люди семейные, процветают и ужасно огорчаются, что из-за собственных расходов не в состоянии помогать матери. Хорошо ему, говорят они, он холостой и не знает, каково это — сочетать службу с современными домашними запросами.

Томлину жаль, что они такие скупые, — жениться ему, конечно, необязательно, просто обидно, когда даже возможности нет. Но в этой обиде его зато тем больше утешает, что у него милый домик и содержится в такой чистоте.