Дом ангелов - [14]

Ариэль не отступался:

— Дорогой мой, вы служите примером: ваша скудная жизнь подчеркивает тщетность наших благ. Вы преподали нам всем урок!

— Иди ты на хер!

Ариэль разработал для своего агентства «линию бездомного» и собирался продавать «комплект выживания», чтобы можно было жить у себя дома на манер клошара, на картонках, без мебели, с жаровней посреди комнаты. Он был уверен, что богатые клиенты клюнут. Он назвал это «апартаменты Говарда Хьюза», по имени американского миллионера, который, умирая в заточении в своем поместье, кишел паразитами и не стриг ногти, волосы и бороду. Ариэль развивал Антонену теорию об американских homeless — бездомных и французских маргиналах: первый таскает за собой свою тележку, полную хлама, как шахтер вагонетку с углем. Это кающиеся от американской мечты: они загубили свою жизнь и расплачиваются за ошибки вечными скитаниями. Клошар по-французски — дело иное, это шут при короле: он насмехается над суетой и деловитостью, показывая нам, как мы самодовольны и уязвимы. Он провокатор, в то время как его англосаксонский коллега — контрпример. Каждый день Ариэль навещал своего нового друга, приносил ему деньги, еду. Он оставил ему диктофон, на случай, если придет вдохновение, уверенный, что тот разродится великой доктриной анархии. Мариус сделал одну-единственную запись следующего содержания:

— Отвянь от меня, да пошустри меню поразнообразнее, обрыдла уже твоя жрачка.

Диктофона Ариэль больше не видел и стал наведываться реже. Каждый раз, когда его жена или подруга заходили за ним вечером в агентство, бродяга поднимался и, делая неприличные жесты, орал:

— Не одолжишь мне свою цыпочку? Приперло! Спустить надо…

Ариэль, казалось, ничуть не обижался на эти выходки. Мариус, чтобы разжиться мелочью, валялся у банкоматов, выказывая елейную вежливость, что было верхом шантажа. Люди при виде его не могли сдержать тошноту. Деньги текли из банкомата рекой, а он, обездоленный, смиренно протягивал руку. Смирения хватало ненадолго, и уже через час он начинал задирать прохожих. Приходской священник, здоровенный остроносый верзила, с гордостью носивший сутану, явился в агентство посоветоваться с Ариэлем, как помочь «нашему брату в нужде». Формулировку эту можно было истолковать по-разному. Будучи «под газом», как он говорил, Мариус бил пивные бутылки, рассыпая вокруг осколки, отчего было опасно там ходить, особенно детям в сандалиях и собакам, рисковавшим поранить лапы. По кварталу пошла петиция, прихожане теряли терпение. Вдобавок Мариус, вместо благодарности, дважды за неделю блевал у двери агентства, грязно ругаясь. Ариэль, однако, не стал окатывать его водой или звать полицию. Он выказывал полнейшую невозмутимость.

— Интересно, — говорил он, — что же этот бедолага пытается нам сказать? Каков месседж этой неудержимой рвоты?

— Знаете, — ответил однажды Антонен, — я могу перевести вам его месседж в двух словах: грубо говоря, он блюет на вас и не желает вашего сочувствия.

Это толкование охладило энтузиазм филантропа по случаю. Кюре еще несколько раз пытался выступить посредником, но тщетно. Капризы бродяги достали всех.

Закончились в одночасье горячие супы, равно как и попытки диалога о мудрости древних и пятидесятиевровые банкноты, засунутые за обшлаг драного свитера. Улица Тюренн стала границей, no man’s land, разделявшей две враждующие страны. Дальше события развивались странным образом. Одеяла клошара исчезли, как раз когда наступила осень. Картонки, которыми он укрывался, отправились на помойку. Через пару недель ранние холода победили его упорство: за ним приехала машина службы спасения и, сославшись на риск переохлаждения, невзирая на его вопли, увезла. Больше его не видели. Муниципальные службы убрали ящик, осталось только темное пятно на асфальте, которое с подозрением обнюхивали проходящие собаки. Антонен не знал, что возмущает его больше, — грязный Мариус или флюгер-Ариэль, резко сменивший хобби. У него появился новый конек: он скупал на французских побережьях заброшенные маяки, принадлежащие морскому ведомству, и готовил проект «Робинзон» для меланхоликов и мизантропов. Он даже планировал семинары по саморазвитию на голых скалах под плеск волн. Теперь он проводил все уик-энды в Конкарно, Дуарнене, Сен-Жан-Кап-Ферра, где вел переговоры с властями.

Антонен же, напротив, продолжал кипеть гневом. Пираты скамейки, солдаты бутылки бесили его, рефрен попрошаек резал ему слух. Когда один из них у дверей булочной совал ему под нос свою кружку, он, скрипя зубами, шипел:

— Вставай и иди работать!

Жалкий аргумент, но ему становилось легче. На вопрос: «Не найдется пары евро?» — он отвечал:

— Найдется, конечно, но я оставлю их себе.

Его грубость не удивляла побирушек, они были недостаточно горды, чтобы ответить резкостью. Само их присутствие было оскорблением прогрессу, медицине: архитекторы, скульпторы, художники веками трудились, чтобы построить этот сказочный город, — а они разрушали его своей грязью. Антонен вполне отличал бедность от нищеты. Его семья не была богата, дед и бабка, матрасники из Юра, были выходцами из народа и гордились этим. Они уважали себя всегда и в любых обстоятельствах. А «цветам тротуара» как раз самоуважения и не хватало — это были нечистоты с человеческим лицом. Их присутствие было безобразно, позорно. В Париже ходят по фекалиям — собачьим и человечьим.