Дом 4, корпус «Б» - [87]

— Ну, пойду скажу дочери, чтобы дала вам что-нибудь, посоветовала… бледный вы… Да, найти свой тон — дело нелегкое…

— Алло! Кто говорит? — какое-то время спустя, уже дома, спросил Файоло, подняв трубку. — А, пан доктор Мацина? Добрый день! Да, да, приду, — сказал он, положил трубку и припустился по лестнице, забыв даже, что в руках у него газета. — Добрый день! — приветствовал он Мацину в дверях и вошел. В комнате увидел незнакомого человека, высокого, худого, на бородатом лице — недоверчивая улыбка.

Мацина познакомил Файоло с художником, тем самым, что унес Данаю с дукатовым дождем.

— Нравится вам? — спросил он.

Файоло неловко оглянулся, не зная, что должно ему нравиться.

— Вот это!

Файоло повернулся к небольшой картине, писанной маслом.

— Это? — Он опустил нижнюю челюсть, оголив зубы. — Елки-палки, момент, один момент!

— Даная нашла своего дуролома, — сказал Мацине художник. — Нашелся балбес. Знаю, вы не очень-то ценили эту картину. Безвкусица страшная. Пожаловал ко мне Данаин балбес… и… не падайте, пан доктор!.. Велел дукаты переписать на бумажные сотенные. Ну, я и переписал. Я вам должен кое-какие деньги. И к тому же примите вот эту картину, просто так, в подарок, пан доктор… а Данушка была тогда вот такая?..

— Да, — весело сказал Мацина, переполненный удивлением, радостью, — да, товарищ маэстро, боже, о! право, такая…

— Елки-моталки! — выдавил Файоло.

— Ну что, пан Файтак?

— Да, это как бы… в этом ребенке удивительно развита родственная жилка.

— Что-что? — спросил Мацина.

— Как это? — спросил художник.

— Ну, чувство семьи, что ли, — пояснил Файоло. — Этот черный сатиновый халат, как он блестит, елки-палки! Каким холодным блеском… Из такого сатина шьют дамские халаты, вот из такого, усеянного монетками. И у моей мамы был когда-то такой. А этот ребенок? Весь съежился, озяб, трясется, плачет, покинутый… да! наверно, от него ушла мама, и он думает, а может, и ничего не думает, просто ему кажется, будто спит рядом с ней…

— Товарищ маэстро! — воскликнул Мацина. — Поздравляю вас! — Он протянул художнику толстую руку. — Замечательно, пан Файтак! У вас наметанный глаз!

— У меня? — спросил Файоло.

— Да!

— Я бы не сказал… Все это из писем пани Матушевичовой…

— А я снова получил от нее письмо! — Мацина повернулся к картине. — Подпись есть… Хорошо… А как ее назовем, товарищ маэстро?

Художник взлохматил бороду.

— Ну, товарищ маэстро…

— Может, «Данушка», а?

— Превосходно, а что скажете вы, пан Файтак?

— Можно и по-другому, — ответил тот. — Ну, например, так: «Мама-а-а!», ну да ладно…

Он еще долго смотрел на маленький холст, а возвращаясь домой, остановился у дверей квартиры Блажейов, постоял в нерешительности и, наконец, позвонил.

Открыть вышла Бела, стройная, высокая, в теплом в черно-белую клеточку платье, в черных крепсилоновых чулках, светло-желтые, стриженные «под голландца», волосы. Отступила чуть, легонько, жалостливо улыбнулась.

— Это я принес тебе! — Он подал ей газету.

— Что это?

— Посмотри! — В газете он показал ей столбец, обведенный толстой синей рамкой. — «Продаю на Дунае рыбацкий понтон в хорошем состоянии». — Он перевел дыхание. — Что скажешь, Голландец? — Елки-палки, я прикинусь идиотиком, чтобы ты малость опомнилась. Ведь объявление в газету дал я сам, сам… — Ну, что скажешь?

— Ну и что из этого?

— Бела, елки-палки! Опомнись!

— Ну!.. — Бела улыбнулась Файоло, его искрящимся глазам, отвисшей нижней губе. — Может, зайдешь? Только тихо! Мама дома. Спит.

— Елки-палки! — сказал Файоло. — Ты знаешь, ты еще помнишь, что такое понтон, какой понтон я имею в виду? Это такое неплавающее судно, стоящее на якоре на Дунае, это, в общем, house-boat, скромный, но house-boat. Иметь бы деньги, купить его — мы могли бы ходить туда с твоей мамой, мама бы ездила по Дунаю, мы бы ей рассказывали обо всем, елки-моталки! Здорово! — Он улыбнулся и подумал вдруг о письмах пани Матушевичовой, о Данае и Данушке. — Извини, Голландец, я забыл… ты ведь всерьез сердишься на меня… Ну, бывай! Чао!

Он повернулся, побежал, припустился вниз по лестнице.

Бела медленно закрывала дверь и шепотом сказала себе: чокнутый есть чокнутый, а этот еще и дебил. Не знаю, в чем дело… Газету Файоло она отнесла в комнату, долго глядела на объявление, утирала слезы. «Чокнутый!..» — произнесла она тихо, вошла к спящей матери, пани Стане Блажейовой, остановилась над ней. Мама, спросила она про себя, когда тебе об этом сказать и как? На Файоло свалить не могу, это Петё, но… но лучше, если б Файоло. Только он, чокнутый, был тогда в бригаде…

Елки-палки! Опять лезет в голову эта «муть»! — сердито сказал себе Файоло немного погодя. Черный нож врезался в солнце, то завеса черная пала, и лицо твое затянулось печалью… Елки-моталки! С Белой что-то неладно… Он тихо спустился по ступеням, переломившись в шее, поясе и коленях. (Дома ему не сиделось, он оделся и пошел пройтись по городу.)

Лицо твое затянулось печалью, Голландец…

— Добрый день, пан Файоло!

Файоло вздрогнул, пришел в себя.

— Ах, пан Тадланек, добрый день! — Он улыбнулся, взглянув в худое, местами почернелое лицо с большими глазами.

— Так как оно, пан Файоло? Лошадки уж тронулись, начнем, пожалуй?