Дом 4, корпус «Б» - [86]

— Что?

— Видишь ли, это и есть гетерофилли́я! Я-то думал, ты знаешь. Кабы ты знал, мы бы уж давно с этим покончили…

— Так вот почему ты мне об этом рассказываешь? — Мацинов друг встал, сунул недокуренную сигарету в пепельницу, загасил. — Так, выходит, я и есть та самая гетерофилли́я, этот плющ, что ли? Ты это имеешь в виду? Ха-ха!

— Ты всякая гетеро-, гетеро-. Не нравишься ты мне. У тебя пока только плющиная натура, до человеческой тебе еще далеко. Я могу что угодно признать, хотя нет, кое-чего я не признаю, о да! такого даже больше, а уж гетерофиллию не признаю и подавно, не понимаю ее, для этого я уже стар, для этого я уже не живу, как ты сам изволил выразиться, уже не живу… И дочка моя врач, но ей и на ум ничего подобного никогда не приходило… — Мацина проводил своего давнишнего приятеля до двери, а когда воротился, сказал Файоло: — Это мой друг, мы всегда из-за чего-нибудь ссоримся. Иной раз не могу с ним согласиться, но, верно, не придется больше и ссориться.

Файоло повернул бледное лицо к Мацине.

— Вам еще плохо?

— Было. — Файоло передернул худыми плечами. — Лег я, наснилось мне, елки-палки! Просто мучение такой сон! — И Файоло медленно, слабым голосом стал рассказывать сон, держа на коленях открытое письмо.

Мацина варил в эспрессо кофе, а когда сварил, в другом конце квартиры зазвякал ключ — это вернулась домой дочь Мацины — Дана, по мужу Дробанёва, и в комнату вбежали внучата «женского роду», как говаривал Мацина, — красные пальтишки, красные щеки, и обе весело кричали: «Деда-а-а!»

Файоло улыбался бледным лицом.

Со словами «Ну-ну-ну! Обождите! Минутку! Тут больной дядя, не видите разве?» и думая одновременно о том, что зря не зашел в котельную к истопнику Тадланеку, Мацина отвел внучек к матери, а когда вернулся, спросил:

— Ну так как? Вы не знаете, кем примерно мог быть зять этой пани Молецовой, или как там она звалась в вашем сне?

— Нет.

— Странно, о! Загадка!

— Не знаю, почему эти женщины так ее боялись, пропускали вперед, потом гоготали надо мной, кидали в меня бутылками…

— Не знаете? — Мацина рассмеялся, весь превратился в смех — толстые руки, ноги, круглая голова, бесцветные глаза. — Но ведь это был только сон…

— Сон, да не совсем, мне кажется…

— Глупый сон…

Файоло оторопело поглядел на Мацину.

— Извините, я не думал ничего плохого, — сказал Мацина и задумчиво заморгал. — Зять пани Молецовой, или как она там звалась, наверное, и есть этот плющ… знаете, о каком плюще я говорю — может, Янчуш… Но это ведь только сон… Слабое отравление никотином… Скажу дочери — пусть вам что-нибудь даст. И ни к чему вам было так долго искать свой тон. Ну, а как письма? Сколько их прочитали?

— Только одно — о Янчуше…

— Ну-ну, читайте, в них столько этой натуры человеческой, что мне пришлось даже выгнать старого приятеля. Не будь этих писем, может, я бы не выгнал его, не позвал бы вас, может, мне пришлось бы дольше его убеждать…

— Но… — Файоло хотелось еще кое-что рассказать о своем сне.

— Нет-нет, пан Файтак, увольте! Янчуш — плющ, во всяком случае, был им, теперь, может, и нет, а пани Молецова… да ведь это всего только сон… До того ли? Я уже сыт по горло такими вещами… Приходит ко мне художник, берет картину, не дает за нее ни гроша, улыбается только; потом приходит товарищ, надоедливый и весьма, как оказалось, сомнительный человек, чуть ли не вымогатель… И я когда-то не был святым, о! Но чтоб такое… Пани Бакайова одолевает меня просьбами, пани Матушевичова расписывает мне… Да вот, прочтите эти письма, и вы точно узнаете, что такое натура человеческая! А ведь пора уже перестать разбазаривать время, пора найти минутку и для себя… вот начнем, пан Файтак, ходить играть в карты в котельную…

— Кто эта пани Матушевичова? Вот ее письма…

— А, это… — Мацина улыбнулся бесцветными глазами, — это моя знакомая, но мы давно, очень давно с ней не встречались. Я, видите ли, бывший доктор права, инженер, бухгалтер, директор большой бухгалтерии, когда-то я имел и влияние, и знакомства, и связи… А пани Матушевичова, она сейчас учительствует, ходит по домам, в семьи, занимается с детьми музыкой и думает, что я не только бывший, а еще и сегодняшний, — она ходит, знаете, ходит всюду, всякое слышит, люди ей доверяют, она многое знает и питает надежду, что я могу выправить зло, причиненное кем-то и где-то молодому человеку или ребенку. А что я теперь? — Мацина развел толстыми руками, улыбнулся. — Кто я? Забылся вдруг, обнадежил ее — и вот результат! — Он указал на стопку писем. — Прочтите их, там вещи похуже, чем Янчуш, чем ваш сон и мой плющево́й, теперь уже тоже бывший, приятель…

Файоло долго смотрел на Мацину. Люди вправду бывают недоумками — иной раз бывают, подумал он.

— Но письма эти, они не только от Матушевичовой…

— А от кого?

— Тут и от какой-то Марты, адресованные пани Бакайовой.

Мацина вздрогнул.

— Да, да, вы правы. Это пани Бакайова доверила мне несколько писем, может, чем-нибудь удастся помочь ей… Но об этом ни слова, пан Файтак! Мне кажется, это весьма щекотливое дело. Вы читали их?

— Нет. Они тут в самом низу…

Мацина повернулся, взял восемь писем из-под стопки, проверил, они ли это и все ли тут, и сунул в карман халата.