, потом на машину, а там на квартиру, на дом. И Данаю лучше убрать… «Берите, пожалуйста!» — предложил он Павловскому и Файоло сигареты, но те вежливо отказались. Чтобы не заснуть, он закурил один. Минутку еще слушал, какая огромная предстоит работа, чтобы ученые, инженеры, художники и спортсмены суммировали все достижения человечества от самого появления этого разумного существа на земле. «Люди будут не просто людьми, этого будет мало, — доносилось до него сквозь какой-то неприятный туман. — Этого будет мало, товарищ Файтак. Каждый должен стремиться, чтобы стать совершенным спортсменом или художником, совершенным ученым или инженером; вот как это должно будет быть — инженер не сможет довольствоваться тем, что он просто совершенный инженер, чтобы не стать…» …петухом на мосту, невольно подумал Мацина и на мгновение отключился. На малюсенькое мгновение. Этого было достаточно, чтобы он очень испугался. Ему не хотелось, чтобы Павловский и Файоло заметили, как ему дремлется, как он спит и не интересуется будущим человечества. Останутся только четыре профессии, но в таком случае мир-то опустеет… И разве может быть такое, чтобы из каждого человека получился совершенный инженер, ученый, художник, спортсмен? Да еще не довольствоваться этим, ну уж! Инженеришка ничего не смыслит, запутывается в собственных незрелых фантазиях… Мацина затянулся сигаретой, и тут же ему пришла в голову спасительная идея. Он взял со стола венецианскую пепельницу. Он будет держать ее, стряхивать в нее пепел — и тогда уж точно не заснет, раз в руке у него будет такая прекрасная вещь, кусок драгоценной стеклянной заграницы, наверное, еще тех времен, когда венецианское море не воняло таким количеством… Да, таким количеством… В Венеции живет много народу, еще больше туда приезжает, приезжает очень много, слишком… Венеция провоняла тем товаром, который каждый турист, и не только турист, привозит с собою, куда бы он ни приехал… Мацина курил, держал пепельницу и слушал. Для больших вещей достаточно и маленьких мгновений, решил он, таких, как малюсенькие цифирки. И сон бывает такой короткий — подумал и впал именно в такой короткий сон. Он видел, как на балкон вбегает Ирен вся в весенних тонах, в розовом легком плаще, в сером летнем платье, в белых туфлях. «Яни, — кричит она, — ты здесь? Я не помешаю тебе играть, да? Ты!.. Тебе не стыдно, обманщик?!» Она кричит на него, лицо у нее странное, какое бывает у женщин после многих пьяных и прокуренных ночей. Ее полное тело выпирает сквозь платье и плащ. «Ты обещал мне, что продашь картину, эту голую бабу с дукатами, а ты ничего не делаешь, сидишь здесь и играешь, играешь!» — «Ирен! — говорит он ей по-хорошему, мило. — Этот инженеришка и этот Файоло — они принадлежат будущему человечества… Я должен поддерживать с ними общественные отношения, постепенно приобщать их к искусству, вызвать в них интерес. У инженеришки денег достаточно, и у отца Файоло тоже, Тадланек ведь не купит Данаю, Мико тоже нет — не бойся, гешефт будет сделан!» — «Плевать мне на твое будущее, мне деньги сейчас нужны». — «Как ты выражаешься, Ирен?» — крикнул Мацина и проснулся.
— Что с вами, пан доктор?
Файоло улыбался, сейчас он не особенно злился, что в голове у него снова подымается «муть»: на крыше веет ветерок, шевелит провода — это мысль летит день и ночь, не зная, что летит она к тебе.
Мацина опомнился, вскочил.
— Ой, ой, ой! — сказал Павловский. — Господи, какая жалость, пан доктор, как жалко — «лонда э плачида, просперо иль венто» — как жаль!
Мацина смотрел, как инженер Павловский и Файоло собирают на мелких твердых плитках осколки и осколочки венецианского моря, остроконечные, колючие и отливающие весенними оттенками. Минуту спустя он молча принес веник и смотрел, как Файоло подметает острые осколки венецианской стеклянной песни. Потом, сделав над собой усилие, улыбнулся и сказал:
— О, я потерял уже гораздо больше! Мне жаль красивой пепельницы, но я потерял — увы! — больше, чем кусок венецианского стекла. Это моя вина… Наверное, нужно было слушать, пан инженер, как вы пытались строить новые опорные столбы жизни и мира. Кто не слушает, тот впадает в сомнолентное состояние и теряет кусочек красоты, который ему оставили женщины.
Ему нравилось и удивление Файоло, и его зубастая мужская улыбка.
— Пан Файтак, надеюсь, вы слушали, что вас ожидает в будущем, — сказал Мацина, думая все время об Ирен: пускай останется в Кошицах хоть навсегда! Хоть бы она вовсе не возвращалась! Во сне она была страшная, как выжатая тряпка.
Файоло тщательно подмел осколки венецианской красоты, собрал их на совок и отнес в мусорное ведро. Елки зеленые, это, наверное, так и есть, думал он и о себе. Как только перестанешь интересоваться будущим, потеряешь не только настоящее, но и прошлое, вот это сила! Потеряешь все три измерения.
— Ну что, сыграем?
— Что вы хотите этим сказать, пан доктор?
— Сыграем втроем, — сказал Мацина, ушел в комнаты и вернулся с бутылкой, в которой было немного ликера «бехеровка». Кроме бутылки, он держал в руках еще три стаканчика и большое модранское чудо — глиняную пепельницу, разукрашенную пестрыми узорами. Все это он поставил на стол.
