Доля ангелов - [15]

Воды с той «обеденной» поры утекло предостаточно — большинство старинных знакомцев не раз и не два сменили хозяев — такие теперь времена.

И кто его знает, с кем обедают теперь?

Однако, как ни странно, чувствую себя уверенно.

И даже некий кураж, давно забытый, откуда невесть просочился в душу.

Она встрепенулась. Возбуждена, конечно. Но это, без сомнения, радостное возбуждение.

— Пора, — говорю я Птахе и главному охраннику, который с завидным упрямством следует за мной по пятам и вообще совершает все положенные ритуалы, словно не замечая подмены.

Пресс-секретарь — приобретение последней Антоновой поры, — молодой, прыткий, амбициозный, рысью несется вниз объявить выход.

Я иду не спеша.

Высоченные шпильки «траурных» туфель в принципе исключают спешку. И это правильно.

Костюм, поразмыслив, я надела тот же, что в день похорон.

Не хватает только шляпы с вуалью, это, однако, был бы уже перебор.

Причем весомый.

Так — comme il faut, как говорят французы.

Просто, достойно, с намеком на траур, но без явных его признаков.

Зал встречает меня глухой, настороженной тишиной.

Сгусток любопытства отчетливо клубится в воздухе.

— Здравствуйте, дамы и господа. Прежде всего я хочу сказать вам спасибо за то, что пришли…

Теперь самое время сделать паузу и оглядеть зал.

Максимально долгую паузу — как учила моэмовская Джулия, великая актриса и мужественная женщина из породы победительниц.

Замолкаю и смотрю прямо, не скрывая того, что рассматриваю их в упор.

Примостившийся в первом ряду Птаха начинает проявлять признаки беспокойства.

Напрасно.

Сейчас я начну говорить, и — видит Бог! — они с восторгом проглотят все, что я сочту нужным произнести.

«Схавают», — сказал бы Антон.

Но я никогда не одобряла сленга.

1980

Час настал — подходящий случай представился.

Но прежде прошло не так уж мало времени. Достаточно для того, чтобы мой восторг испарился.

Антон действительно стал бывать дома чаще, а после и вовсе перестал высовывать нос на улицу.

Однако ж происходило это вовсе не потому, что в сердце суженого проснулась вдруг любовь или — на худой конец — привязанность. Смешная, глупая фантазия — Антон, по определению, был человеком не домашним.

Все было проще и прозаичнее во сто крат: он устал.

Надоело шататься по городу, обретаясь в грязных притонах.

Это раз.

Второе — однажды на улице Антона остановил милиционер. Все, разумеется, обошлось, Тошино красноречие в минуты опасности было самым надежным его оружием. Он и тогда отболтался — но страх, дремавший в глубине души, проснулся и заголосил. В грязном закутке чужой квартиры он замолкал, и Антон, не терпевший душевного дискомфорта, предпочел закуток.

Третье — настал октябрь.

Мягкое тепло поздней солнечной осени уступило место серой хмари.

Зарядили дожди. Мелкие, холодные, бесконечные.

Город расквасился.

Мостовые растеклись грязными лужами, в уютных скверах гулял холодный ветер, срывал озябшую листву, устилал ею аллеи и лавочки, на которые совсем не хотелось присесть.

Холодно, уныло и совсем уж грязно стало в маленьких пивнушках. Здесь за двадцать копеек автомат выдавал порцию мутного кисловатого пива — ровно пол-литра в любую тару. Кружки были дефицитом, их караулили, дожидаясь, пока очередной забулдыга утолит отчасти неутолимую в принципе жажду. Впрочем, в ходу были другие емкости — стеклянные банки, пластиковые пакетики из-под молока. У небольших прилавков разбитные торговки с золотыми зубами или мрачные мужики в грязных полотняных фартуках меняли любые деньги — от мятых рублей до липких засаленных медяков — на монетки по двадцать копеек. Там же можно было легально прикупить соленых баранок или орешков к пиву, нелегально плеснуть в емкость немного водки.

Впрочем, водку, как правило, приносили с собой.

Орешки и баранки игнорировали вовсе — по причине дороговизны и ненадобности.

Летом в пивнушках было тесно, шумно, в меру грязно, но в целом почти весело, хотя драки, легкие потасовки и просто устные выяснения отношений случались постоянно.

Сейчас даже автоматы изменились неузнаваемо.

Бредущие с улицы пьянчужки тащили с собой липкую грязь, она растекалась по полу, смешивалась с пролитым пивом, грязными кляксами оседала на стенах. Народу заметно поубавилось. И было холодно, почти как на улице.

И наконец, четвертое — Антоша вдруг сообразил, что шумные, порой случайные компании отнюдь не противопоказаны нашей квартире. Соседи, судя по некоторым признакам, сами были не прочь погулять от души. К чужим слабостям относились снисходительно.

И началось.

Публика, повалившая к нам, была очень разной и удручающе одинаковой одновременно.

Разница заключалась в возрасте, половой принадлежности, темпераменте, бывшем статусе, остаточном уровне культуры и воспитания, материальном состоянии или полном его отсутствии. Словом, в большинстве своем относились к прошлому.

Общим у всех было настоящее.

А в нем — неуклонное погружение на дно, в липкую трясину того безликого, бесполого, лишенного возраста, души и разума социума, именуемого отбросами общества.

Автор этого определения был, похоже, человеком наблюдательным. Вконец опустившийся люд действительно подобен биологической массе и в этом качестве похож на отбросы городских свалок, спрессованных в плотную, вязкую, зловонную субстанцию.