Долой оружие! - [40]

— В сущности, это правда, — сказала тетя Мари, слушавшая барона с задумчивым видом, — заповеди: не убий, не укради, люби своего ближнего, как самого себя, прощай врагам своим…

— Не считаются — повторил Тиллинг. — А те, чье призвание, казалось бы, состоит в том, чтобы внушать людям правила веры, первые освящают наше оружие и призывают благословение неба на нашу кровавую работу.

— И совершенно справедливо, — заметил мой отец. — В Библии Иегова называется Богом сражений, Господом воинств… Он сам повелевает обнажить меч, он сам…

— Мы приписываем воле Божией все, чего нам хочется достигнуть самим, — перебил Тиллинг. — Как будто Господь может отменять на время вечные заветы любви. Все это выходит грубо, непоследовательно и ребячески наивно. Затем приписывать высшему существу наши страсти, наши стремления! — А теперь, графиня, — прибавил барон, вставая, — позвольте с вами проститься. Извините, пожалуйста, что я невольно поднял такой невеселый спор.

Голова у меня шла кругом; я не понимала себя от разнородных ощущений, нахлынувших вдруг, точно бурный прилив. Все только что сказанное Тиллингом еще более возвысило в моих глазах любимого человека… И мне приходилось с ним расстаться, быть может, навсегда! Неужели мы равнодушно распростимся на глазах у посторонних, и затем, все будет кончено?… Нет, это невозможно. Если так выйдет, я готова разрыдаться, едва за ним затворится дверь. Нет, все кроме этого! И я решительно встала.

— Одну минуту, барон Тиллинг, — сказала я… — мне хочется показать вам еще ту фотографию, о которой мы говорили прошлый раз.

Он с удивлением вскинул на меня глаза, потому что между нами никогда не было и речи ни о какой фотографии. Однако Тиллинг последовал за мною в уголок гостиной, где нас не могла слышать остальная компания. Я раскрыла наудачу один из альбомов, лежавших на столе, и барон склонился над ним. Тут я сказала ему вполголоса, вся дрожа от волнения:

— Я не отпущу вас таким образом… Я хочу, я должна с вами переговорить.

— Как хотите, графиня — я слушаю.

— Нет, не теперь. Вы должны прийти ко мне еще раз… завтра, в эти же часы.

Он как будто колебался.

— Я приказываю вам… заклинаю вас памятью вашей матери, которую мы вместе оплакивали…

— О, Марта!..

Мое имя, произнесенное им, заставило меня вздрогнуть в приливе счастья.

— Итак, завтра, — повторила я, заглядывая ему в глаза.

— В эти же часы.

Мы поняли один другого. Я вернулась к остальным гостям, а Тиллинг, поцеловав мне руку и раскланявшись с присутствующими, скрылся за дверьми.

— Странный человек, — заметил отец, покачав головою. — Все, что он тут наболтал, едва ли бы встретило одобрение в правительственных сферах.

XII

На следующей день, я опять дала приказание не принимать никого, кроме барона Тиллинга, как и при первом его визите.

Предстоящий разговор наполнял мое сердце и сладким нетерпением, и боязнью, и некоторым смущением. Я не знала хорошенько, что скажу ему, да и не хотела обдумывать. Если б он спросил: «итак, графиня, что такое намеревались вы мне сообщить? Чего вы от меня желаете?» Не могла же бы я ответить ему откровенно: «Я хотела сообщить вам, что люблю вас, а желаю я… чтоб ты остался». Но, конечно, он не станет допытываться моей тайны в такой сухой форме и мы поймем друг друга без категорических вопросов и ответов. Самое главное заключалось в том, чтоб увидеть его еще раз и, если разлука неизбежна, обменяться с ним, по крайней мере, задушевным словом, проститься, как следует… Но при одной мысли о прощании мои глаза наполнились слезами.

В эту минуту Тиллинг вошел в гостиную.

— Я повинуюсь вашему приказанию, графиня, и… Но что такое с вами?… — прервал он себя. — Вы плачете и теперь?

— Я?… Нет… это дым… камин в соседней комнате… Садитесь. Тиллинг… Я рада, что вы пришли.

— А я счастлив, что вы приказали мне прийти — помните? — именем моей покойной матери… После того, я решил высказать вам все, что лежит у меня на сердце. Я…

— Ну?., что же вы молчите?

— Говорить оказывается для меня гораздо труднее; чем я полагал.

— Но вами было высказано столько доверия ко мне — в ту печальную ночь, которую вы проводили у изголовья умирающей. — Почему же теперь я для вас точно чужая?

— В тот торжественный час я был сам не свой, а когда опомнился, на меня напала моя обычная робость. Я вижу, что преступил в то время свое право и, чтобы не делать того же вперед, избегал встречи с вами.

— Действительно, так: вы, по-видимому, избегаете меня. Но почему это?

— Почему, потому что… потому что обожаю вас.

Я ничего не ответила и отвернулась, чтобы скрыть свое смущение. Тиллинг также умолк.

Наконец, я собралась с духом и прервала молчание:

— А почему вы хотите оставить Вену?

— По той же причине.

— А разве вы не можете изменить своего решения?

— Мог бы, потому что мой перевод еще не состоялся.

— Тогда оставайтесь. Он взял мою руку.

— Марта!

Во второй раз он назвал меня по имени, и эти два слога звучали так обаятельно для меня в его устах… Мне следовало ответить ему что-нибудь такое, что звучало бы и для него так же сладко — тоже два слога, в которые я пложу все чувство, которым полно мое сердце. И вот, подняв глаза на Тиллинга, я вымолвила: