Долой оружие! - [39]

— Ваше сравнение хромает, любезный подполковник, — возразил мой отец, против обыкновения называя Тиллинга по его чину, может быть с тем, чтобы дать ему почувствовать, насколько подобные взгляды не согласуются с его званием. — Пожары приносят один вред и убытки, тогда как войны создают могущество и силу страны. Каким же иным путем могли бы образовываться государства и расширять границы своих владений, как не с помощью удачных походов? Солдат любит войну не из-за одного только личного честолюбия; военная слава прежде всего дает пищу национальной гордости, возбуждает патриотизм.

— Т. е. любовь к отечеству? — перебил Тиллинг. — Право, мне как-то странно, что мы, военные, точно монополизируем это естественное чувство, врожденное большинству людей. Каждому свойственно любить землю, которая его вскормила, каждый желает, чтобы его соотечественники возвысились, а страна пользовалась благосостоянием, но счастье и слава достигаются иными средствами, кроме войны; можно гордиться другими подвигами, кроме завоеваний; например, я гораздо более горжусь нашим Анастасием Грюном, чем любым австрийским генералиссимусом.

— Ну, как же можно сравнивать поэта с полководцем! — воскликнул мой отец.

— Вот и я говорю то же самое. Лавры, необагренные человеческой кровью, несравненно прекраснее.

— Однако, любезный барон, — заметила моя тетка, — только первый раз в жизни приводится мне слышать такие речи от военного. Куда же денется тогда боевой энтузиазм, воинственный пыл?

— Эти чувства мне не чужды, сударыня. Одушевляемый ими, выступил я в свой первый поход девятнадцатилетним мальчиком. Но когда мне довелось увидать настояний бой и убедиться воочию, как при этом разнуздываются зверские инстинкты человека, все мое одушевление пропало, и при следующих битвах я шел в огонь уже безо всякой охоты, а единственно по долгу службы.

— Слушайте, Тиллинг, я воевал побольше вас, видел довольно кровавых сцен на поле битвы, и однако не утратил воинственного пыла. В 49 году я уже немолодым человеком выступил в поход под командой Радецкого с таким же восторгом, как и в первый раз.

— Позвольте, ваше превосходительство! вы принадлежите к более старому поколению, в котором воинственный дух был гораздо сильнее развит, чем в нашем, тогда как сострадательность, требующая удаления всего, что причиняет напрасную муку, и проникающая теперь все дальше и дальше во все слои общества, была чужда огромному большинству.

— Что ж из этого? Страдания нигде не избегнешь: оно так же неустранимо, как и война.

— Видите, граф Альтгауз, это старинная и сильно дискредитированная точка зрения. Основываясь на ней, люди старались примириться со всяким социальным злом; они проповедовали покорность судьбе перед неизбежным, неустранимым, в силу закона природы. Но если при виде страшного бедствия у вас однажды шевельнулся вопрос: «Да полно так ли, должно ли это быть?» если в ваше сердце закралось сомнение, вы уже не можете оставаться хладнокровным зрителем человеческой бойни и вместе с состраданием у вас является нечто в роде раскаяния, не личного раскаяния, а — как бы это сказать? — в вашей душе заговорить совесть эпохи.

Мой отец пожал плечами.

— Ну, для меня это чересчур возвышенно! — сказал он. — Я только могу вас уверить, что ни одни деды с гордостью и восторгом вспоминают свои походы; но также, если вы спросите молодых и даже самых юных, хочется ли им на войну, они с жаром ответят: «Еще бы! Очень хочется».

— Самые юные — конечно. В них не остыл еще воинственный энтузиазм, привитый в школе. Другие же скажут: «я хочу на войну», потому что по общепринятым понятиям настояний мужчина и храбрец не может ответить иначе. Откровенный же ответ: «не хочу» легко может быть приписан трусости.

— Ах, — заметила Лили, слегка вздрагивая, — я ужасно боялась бы во время битвы… Как должно быть страшно, когда пули летают со всех сторон и вам ежеминутно грозит смерть…

— На устах молоденькой девушки это звучит вполне естественно, — отвечал Тиллинг, — но мы должны отрекаться от чувства самосохранения… Солдат должен подавить в себе жалость к другу и врагу во время войны, потому что всякая чувствительность и мягкосердие ставят нам. в вину наравне с трусостью.

— Только на войне, любезный Тиллинг, только на войне, — подхватил мой отец. — В частной жизни, слава Богу, мы не изверги.

— Знаю; это выходит чем-то в роде «отвода глаз». Едва только объявят войну, все ее ужасы принято ставить ни во что. Так иногда дети уговариваются между собою в играх: если я сделаю вот это или то, так это не считается. При игре в войну господствуют такие же невысказываемые соглашения: убийство перестает быть убийством; грабеж — уже не грабеж, а реквизиция; пылающие деревни представляют не пожары, а «взятые позиции». Одним словом, все заповеди Божии, правила катехизиса и нравственности ставятся ни во что, пока продолжается кампания. Но если человек перестает увлекаться игрою, если на минуту забудет условное «не считается» и трезво посмотрит вокруг на ужасные картины бесчеловечной жестокости — перед ним предстанет во всей наготе это невыразимое бедствие, это массовое преступление, и тогда он захочет одного, чтобы уйти от непосильной душевной муки, сложить голову вместе с прочими убитыми.