Долина в огне - [54]

Как он тосковал по этому видению, как стремился к нему; он мысленно простирал руки и жаждал, чтобы этот темный силуэт поднял лицо и улыбнулся ему. Тоска по Этому своему образу стала в нем еще более острой после событий последних дней. «О господи, — молил он, — сделай, чтобы время шло быстрее! Чтобы скорей наступил тот заветный день!»

— Нет, — внезапно прервал молчание отец, оглядывая их всех. — Нет, мы никуда отсюда не двинемся, потому что мы не можем этого сделать. Нам некуда идти. Мы останемся здесь.

Затем он посмотрел на Бенедикта каким-то далеким взглядом.

— Что будем делать, добрый учитель? — спросил он. — Скажи, наш пастырь, что будем делать?

— Никто и не собирался заставлять нас переезжать, — ответил Бенедикт, понурившись.

— Кто это тебе говорит? — с мрачной иронией спросил его отец. — Хозяева тебе пишут письмо?

Бенедикт покачал головой.

— Мама, — сказал отец, подходя к плите и глядя на мать с чуть смущенной и серьезной улыбкой. — Мама, — повторил он по-английски, — ты хочешь здесь остаться?

— О чем ты все болтаешь? — ответила она на их родном языке, настороженно поглядев на него и избегая взгляда Бенедикта. Она повернулась к кастрюле с супом и сказала: — Я живу только сегодняшним днем. А сегодня я здесь. — Она стукнула деревянной ложкой по кастрюле. — Зачем ты пугаешь детей? — бросила она сердито.

— Джой, — вдруг обратился отец к Джою, который о чем-то раздумывал и теперь, очнувшись, подпрыгнул от неожиданности, — ты хочешь уехать?

Джой утвердительно закивал.

— Погляди-ка на него, — сказал насмешливо отец. — Джой не прочь уехать! — Он оглянулся, ища глазами Рудольфа, но того нигде не было видно. Тогда он снова повернулся к Джою и сказал: — Ты идешь к хозяину и говоришь: «Джой готов ехать н овый, красивый дом», а босс тебе дает хорошего пинка!

Джой окончательно растерялся.

Отец повернулся к Бенедикту и мягко спросил его:

— А ты, ты хочешь уехать отсюда?

Бенедикт устремил на него напряженный взгляд и ответил:

— Нет, папа.

Отец резко мотнул головой:

— Ты не хочешь уехать? Ответь мне, как можешь остаться? Как можешь помешать Компании вышвырнуть тебя?

Бенедикт пристально поглядел на отца и сказал так проникновенно, как только мог:

— Папа, если церковь скажет Компании: «Не делай», — Компания не сделает. Ведь они тоже христиане и католики, папа. Церковь запретит им выбрасывать на улицу людей, лишать их крова...

Мальчик чувствовал на себе тяжелый взгляд отца, и голос его сорвался; он побледнел и отвернулся. В комнате воцарилось молчание. Наконец отец заговорил, и в голосе его звучала, как прежде, церемонная насмешливость.

— Миссис, — обратился он к матери, — говори мне, миссис, сколько лет мы живем здесь?

Она взглянула на него и на этот, раз еще более сердито:

— Ступай спать. Ты выпил, что ли?

Отец засмеялся, обернулся к Бенедикту и, улыбаясь, сказал:

— Нет, не такие уж они были несчастные — эти первые годы. — Он улыбнулся, как будто Бенедикт не соглашался с ним. Мягкость, даже какая-то примиренность, прозвучавшая в его голосе, прервала ход мыслей Бенедикта — он думал о пылавших лачугах — и заставила его прислушаться. Голос его отца стал ласковее, и речь его на родном языке, по волшебному контрасту с его английской речью, текла плавно и свободно. Бенедикту опять показалось, что когда отец говорит на своем родном языке, то преображается и становится совсем другим человеком, полным странной чужеземной мудрости, умеющим глубоко чувствовать.

— У нас были и счастливые дни, — продолжал отец. — Работал я, правда, по десять — двенадцать часов в день, но скопил денег и женился. — Он протянул руку, чтобы показать, на ком он женился. — Я заплатил первый взнос за этот дом. — Он шлепнул ладонью по стенке, и звук этот больно отозвался в душе Бенедикта. — Вскоре у меня было уже двое детей. — Он помолчал и поглядел на Бенедикта, словно ожидая, что тот освежит его воспоминания. — Ты родился почти без дыхания, — сказал он спокойно. — Я оживил тебя своим дыханием. — Глаза его заволоклись. Бенедикт взглянул на мать, ожидая подтверждения, и она утвердительно кивнула. Джой жадно смотрел на отца и ловил каждое его слово. — Нет, первые наши годы не были несчастливыми. Я был молод, я мог стол зубами поднять! — Он сделал движение, как бы приподнимая воображаемый стол. — Во время эпидемии гриппа у всех умирали дети, а у меня нет. Я благодарил за это бога, но еще больше я втайне благодарил самого себя. — Отец посмотрел на Бенедикта, но тот ничем не выдал своего отношения к его рассказу. Отец поправил на носу очки и, глядя сквозь стекла затуманенным взором, продолжал: — В те дни у меня была одна тайная мысль — она касалась меня самого. Я думал: что бы ни случилось, где бы я ни был, если даже обрушится дом, или сгорит завод, или взорвется бомба — я, Винсентас Блуманис, останусь цел и невредим. Вот в чем я был тогда втайне уверен!

Его глаза сверкнули, и он сжал кулак. Мать с горечью покачала головой и сказала почти про себя:

— Да, так, так...

— Откуда пришло ко мне это чувство, — продолжал он с удивлением, — я и не знаю. На заводе вокруг меня вечно происходили несчастные случаи: одни обжигали себе ноги, другим начисто отрывало руки, — какое это ужасное бедствие! — только с одним со мной ничего не случалось. — Его лицо вдруг озарилось невинной, сияющей улыбкой, поразившей Бенедикта. — Война, — воскликнул он, и его голос зазвучал, как голос Рока, — она кончилась как раз в тот момент, когда дошла очередь до меня; имя мое уже было внесено в списки, но, конечно, меня так и не призвали. — Он снова широко развел руками. — Да, тогда я чувствовал, тогда я думал только так: что бы ни случилось, какое бы несчастье ни свалилось на моего ближнего, оно меня не коснется!