Долина в огне - [41]

— Литовец?.. — как эхо отозвался священник, и в глазах его мелькнула растерянность. Они прошли несколько шагов в молчании. — Кого только здесь нет, — сказал отец Брамбо, — и болгары, и венгры, и словаки... Они приходят ко мне, и говорят на ломаном английском языке, и машут руками у меня под носом... Почему все они едят чеснок, Бенедикт? — спросил он с затаенной болью. Он снова пожал плечами, нахмурил брови и сказал совсем другим тоном: — Да, ты можешь очень, очень помочь мне, Бенедикт. Мне кажется, ты понимаешь, как тяжело для меня это назначение. Я не привык жить... вот так, — сказал он, недоумевающе разводя руками. — Я не понимаю здешних жителей. Эти голые дымящиеся холмы угнетают меня. Утром, когда я просыпаюсь и выглядываю из окна, я вижу только вот это, — он указал на навалы шлака. — И воздух такой скверный. А какая кругом нищета! О, я всегда думал, что смогу выдержать соприкосновение с ней. — Он усмехнулся. — Но раньше я никогда не встречался с нищетой, никогда не слышал ее запаха. Рабочие приходят в церковь в рабочей одежде, после них остаются пятна на скамьях и грязь на полу... Я никогда не знал, что люди могут так жить, Бенедикт. Всю свою жизнь я жил совершенно иначе.

В его словах прозвучала такая тоска и боль, что у Бенедикта заныло сердце. Он всей душой сочувствовал отцу Брамбо.

— Где же люди другого, высшего класса? — вскричал священник. — Почему они не приходят сюда? Неужели они все посещают церковь святой Марии? Никто ни разу не пригласил меня в гости на чашку чая, никто не позвал к себе домой. А какая здесь вонь! Это несправедливо, что меня сунули в такую дыру! Мне все это не под силу, но я не смею просить, чтобы меня перевели...

Он снял руку с плеча Бенедикта, и мальчику показалось, будто с него упала тяжесть тех слов, которые произнес священник.

— Может быть... — начал Бенедикт, всем своим видом выражая готовность помочь ему.

— О, не страдай так за меня, Бенедикт, — с грустью сказал священник. — Ты, во всяком случае, очень отличаешься от всех них. Ты гораздо более чувствителен, чем... все это... — Он описал рукой круг, включив в него и зловещую трубу мусорной печи, и далекий темный навес обогатительной фабрики. В эту орбиту вошла также и церковь, шпиль которой высился у них за спиной, и Бенедикт улыбнулся его ошибке. — Я и не подозревал о существовании подобных мест, — продолжал священник с простодушным ужасом. — И о том, что люди могут жить в таких условиях, лишенные самых элементарных удобств, самого необходимого, не имея никакого понятия о культуре. Здесь отсутствует то, что я всю жизнь принимал как нечто само собой разумеющееся, — говорил он с широко открытыми глазами. — Никто ничего не читает, в Яме нет ни одного рояля, нет музыки; если не считать песен пьяных, нет ничего — только красная пыль да удушливый дым, а рабочие напиваются по субботам, сквернословят и орут под окнами. — Он смотрел на Бенедикта, перечисляя все это, и в глазах его отражался ужас. — Ты слышал, в прошлую субботу я был вынужден прибегнуть к помощи полиции?

— Нет, — прошептал Бенедикт.

— Как я могу быть пастырем людей, против которых я должен вызывать полицию? — спросил отец Брамбо почти с отчаянием.

Бенедикт, внимательно слушавший молодого священника, содрогнулся. На лице отца Брамбо отразилась острая жалость к самому себе, и мальчик, в свою очередь, пожалел его всем сердцем. Неожиданно Бенедикт воскликнул:

— Когда-нибудь и я буду священником!

Отец Брамбо с удивлением посмотрел на него.

— И приедешь сюда? — спросил он наконец, поняв.

Бенедикт кивнул, упрямо сжав губы.

— К этим рабочим, к этим людям? — Отец Брамбо потрепал Бенедикта по затылку. — Ты вышел из их среды, Бенедикт. Поэтому ты прав. Ты должен быть здесь, ты здесь нужнее, чем я. — В глазах его глубоко спряталась горечь, он угрюмо отвернулся и продолжал: — Эти люди нуждаются в духовном руководстве особого порядка. Им нужны священники из их среды, если таковые найдутся. Священники с мускулами, — сказал он брезгливо. — Или такие, как ты. А вдруг в один прекрасный день они восстанут против правительства?.. — Он посмотрел на Бенедикта испуганными глазами. — О, не будь так уверен, что этого не случится! — вскричал он, словно Бенедикт возразил ему. — А события в Бостоне, например! Забастовка полисменов! Полисменов, Бенедикт! — повторил он, понижая голос. — Да благословит бог губернатора Кулиджа, хотя он и протестант, — добавил отец Брамбо.

Они продолжали идти вперед, пока не дошли до луга, где в наступающих сумерках темнела июньская травка.

— Здесь была всего одна забастовка, — заверил священника Бенедикт. — Давно, в тысяча девятьсот девятнадцатом году. Здесь не очень-то позволяют рабочим бастовать, — сказал он, — фараоны перебьют всех.

— Кто? — удивленно переспросил отец Брамбо.

— Фараоны. Заводская охрана. Полиция Сталелитейной компании, — объяснил Бенедикт. — Они убьют рабочих, они их перестреляют.

— Ну что ты, — запротестовал отец Брамбо.

— Конечно, убьют, — твердил Бенедикт.

— Но зачем рабочим бастовать? — Отец Брамбо беспомощным взглядом окинул окружавший их пейзаж, словно тот стал еще более враждебным, чем прежде, таил в себе самые неожиданные опасности.