Долина смертной тени - [51]

Предыдущее решение (непонятно, как они проведали: отложить дело на некоторое время) их не устраивало.

Скорей всего, это сделал Вергилий Петрович.

Звонили от районного прокурора, звонили от специальной инициативной группы, выступающей за скорейшую расправу с убийцей, звонили и родители девочек… Эти, последние звонки, понятно, были самыми тягостными.

– Это опасно для Комиссии, – сказал голос по телефону.

Не буду называть кто мне звонил, это был член

Комиссии, который оставался замещать меня. Незадолго до этого тоже выступал со своей милосердной программой. Но сейчас я услышал в его голосе испуг. А бояться-то надо было одного: не свернуть с намеченного пути.

Все остальное, как-то: разгон нашей крошечной кучки раньше времени, обвинение в мягкотелости и даже сопротивлении общественному мнению, в подрыве авторитета Президента – меня хоть и волновало, но не так сильно.

Мало ли какие давления нам придется еще испытать и которые мы и вправду потом испытали. Попытки подкупа, шантаж, угрозы по телефону, даже образование некой комиссии по проверке нашей Комиссии. И они сделают решающий вывод за подписью весьма авторитетного лица – он и сейчас где-то в верхах мелькает – о том, что мы не так работаем и даже дискредитируем Президента, не представляя его нашим гражданам как человека твердого и решительного в борьбе с преступностью.

Была и попытка компромата, собранная с профессиональным мастерством и приготовленная околотронной шпаной для подачи Самому. Но мы и на это шли. И вроде бы не боялись. А здесь вот дрогнули.

Все это по телефону не произнесешь, да и настроение у моего оппонента было иным, я это сразу почувствовал.

– Посоветуйся с Ковалевым, – смог лишь предложить я. -

Он мудрый мужик, что-нибудь да придумает.

Через два дня мне сообщили по телефону, что Ковалев как бы не осудит нас, а Комиссия уже проголосовала за смертную казнь. Предлагала Президенту отклонить ходатайство Филатова.

Четыре человека были “за”, а три – “против”. Моей руки для прежнего равновесия как раз и не хватило.

– Не могу вас поздравить, – сказал я и повесил трубку.

В предбаннике директора коктебельского Дома, на месте его секретарши, жены здешнего начальника милиции, миловидной и пухлой украинки, я сидел и смотрел в окно на цветущие под окошком розы, на голубое синее южное небо и думал об этом самом Филатове… Прожил жизнь, но не судился… И вдруг изверг, хотя дети его любили… Но поднял руку на детей… Может, они правы, послав его на казнь? Хотя ведь и двадцать лет пожизненно – тоже казнь?

Волновало не только принятое решение, но и будущее, ибо минуло три месяца, и мы пошли на уступки, “спасая”

Комиссию от разгрома. Ну и сколько же надо расстрелов, чтобы нам самих себя теперь спасать?

Да и адекватна ли цена, которую мы платим за свое спокойствие, посылая человека на казнь?

Очевидно, что ситуация, когда мы ввели “свой мораторий” и три подряд месяца не казнили, была чревата скандалом. Но много опасней стало, когда мы вступили на путь казней.

Внешне-то вроде бы ничего и не случилось, кроме того, что один из ублюдков понесет заслуженное наказание. И осудил его по закону суд, это он, а не мы приговорил к расстрелу.

Все так, а настроение испортилось, и даже жена, пришедшая с пляжа – от нее пахло свежестью, морем, – произнесла спокойно: “А я, между прочим, согласна с вашими, кто голосовал за казнь: их же надо уничтожать!

Вы, что же, и ростовского маньяка собираетесь миловать?”

Довод был неотразим.

Но спал я плохо.

А первое, что увидел по приезде, было торжествующее, вдохновенное лицо Вергилия Петровича, который произнес не без пафоса: “Ну, что же, лед, как говорят, тронулся… Господа заседатели! А я, между прочим, вам из двадцати одного дела (цифра-то какая!) уж подберу дельце, которое нисколько не хуже. Ну, а Филатов станет для нас эталоном, что ли…”

Новогодние спичи

На просторном “пуговском” столе вразброс на общепитовских тарелках немудреная закуска: колбаса да сыр, да маслянисто рыжеватые шпроты, положенные на кусочки черного хлеба и для красоты посыпанные зеленым лучком. Пили водку. А Булат пиво. Разговор был о разном, но далеко от наших проблем не уходили.

Один из собеседников поинтересовался, заглядывая мне в лицо:

– Вы тоже сказали, что наша казнь этого… Ну из

Мытищ, своевременная?

– Нет, я этого не говорил.

– Но вы же что-то говорили?

– Да. Я сказал, что боялся, что вы это решите без меня.

– Но разве не ясно, что он был откупом для других? -

Так было произнесено.

– Ты был, наверно, удовлетворен? – повторил мой сосед.

Я подумал, что он не столько очищался сам, сколько подравнивал под себя других.

Психолог, человек чуткий, совестливый, как-то по-особенному грустно констатировал:

– Да, я замаран в этой истории.

– И ты, Фазиль?

– Милосердие непонятная категория, – отвечал тот. – Я думаю, что она от Бога.

Академик покачал головой.

– Почему-то в нашем веке больше всего писателей, у которых нравственность и талант не совпали… Алексей

Толстой, например!

Священник произнес что-то о поисках и про исход евреев к обетованной земле, о том, что нужно другое поколение, внутренне свободное, без предрассудков…