Долина смертной тени - [4]

Совет, категорически отвечал “нет”!

Жена даже раскраснелась от волнения, произнеся все это, а закончила так:

– Вы же знаете, он большой ребенок, доверчивый, ему нельзя ничем руководить, его обязательно обманут! Да и зачем вам такой, есть другие, более подходящие, не правда ли?

Ковалев улыбался, кивал, ни в чем не переча, похваливал вкусный ужин, хотя в тот голодный год наскребали мы кое-как и кое-чего. А водку пили из крошечных бутылок, которые назывались “Чебурашка”. Но когда поднялся из-за стола, в третьем часу ночи, с невинной улыбкой спросил: “Значит, договорились?”

Опытный зек, смолоду познавший и суму и тюрьму, он умел обходить трудные препятствия в жизни. Сейчас таким препятствием оказалась моя жена. И был Сергей Адамыч так обходителен, так ласков, что язык у меня не повернулся произнести: “нет”.

Промычал невнятно что-то вроде: посмотрим. Но это скорей напоминало: “да”.

Потом был еще один разговор, не самый легкий, но теперь с женой.

Подозрительно вглядываясь в мое лицо, она спросила:

– Ты что же, согласился? Да? – Я молчал. – А ты подумал, что тебя ждет?

Как-то глупо я стал оправдываться, мол, понимаешь… Это же так невероятно… Ельцин… И я… И смертники… Он бумагу подпишет, и человек останется жить…

Но это неправда, что я согласился. Я позвонил Ковалеву и попросил дать мне два месяца на раздумье. И в Балтию, где можно часами гулять по пустынному песчаному берегу Рижского залива и думать о будущем.

Эта небывалая форма отношений с властью, где Президент поставит подпись и человек останется жить, гвоздем засела во мне и не давала спокойно спать.

Она была проста и неопровержима. Такая, что я готов был поверить в возможность чуда.

Которого не бывает.

Но был еще вещий сон.

Он даже записан журналисткой, к которой я наутро пришел и рассказал. А потом, через несколько лет, возвращаясь к этому сну, спросил у нее, когда же это было? Она сказала: “22 февраля 91 года”.

Значит, в ночь с двадцать первого на двадцать второе число мне приснилось, точней, привиделось, что меня взяли чьи-то руки и понесли, подняли вверх, как бы к чьему-то лицу, но лица я не увидел, а лишь свет, и чем выше возносился, тем сильней растворялся в этом всеобъемлющем свете и тепле…

Проснулся с ощущением беспричинного, безмерного счастья.

А наутро надо было зайти в редакцию журнала, и тамошняя сотрудница, вглядываясь в мое лицо, вдруг спросила: “Что с вами… Вы сегодня какой-то… Ну, светитесь!”

Я рассказал про сон. Она слушала как-то очень серьезно и вдруг странно так произнесла:

– Вы что же, ничего не поняли? Да? Это же был Он! Он! – И добавила возбужденно: – Я с вашего разрешения этот сон запишу. А вы… Вы больше никому не рассказывайте…

– Почему?

– Не знаю, но лучше не надо. Такое нельзя всем рассказывать. – И повторила убежденно: – Он вас приблизил к себе… Это же так понятно!

Ничего тогда мне понятно не было.

Я уехал в Дубулты и подолгу бродил по Рижскому взморью.

– Вам звонили из Москвы, – сообщили мне, когда, отряхивая с ног приставший к ботинкам песок, я вошел в вестибюль дома.

Потом позвонили еще.

– Нет, мы не торопим, – сказали. – Вы можете отдыхать сколько угодно, но вот… заключенные… Понимаете ли…

– Что? Заключенные?

– Да нет, ничего, просто они ждут.

Я поднялся на свой этаж и оглядел от дверей комнату, с огромным окном, с просторным светлого дерева столом, где со всеми удобствами расположились странички моей рукописи.

Погладил на прощание верхнюю страничку и пошел брать билет в

Москву. Понял, что спокойствия даже тут, в самом спокойном уголке мира, уже не будет, пока я буду помнить, что где-то есть смертники, которые… Ну, которые ждут.

Еще прежде я спросил, разговор происходил по единственному здесь телефону у дежурной в вестибюле:

– А их много? Ну, этих…

Мы с двух сторон телефонного провода понимали, о ком идет речь.

– Много, – отвечали.

– И их могут… Да?

Я видел, как лицо дежурной напряглось, она старательно пыталась вникнуть в нашу игру словами.

– У нас все могут, – произнесли.

– Без нас? Как же без нас? – вопрошал я в пространство.

– Вот для того и нужны…

– Но я еду! Еду!

В середине зимнего дня, стертого, сероватого, московского, без неба, я впервые приблизился к Белому дому, обители власти, которую за четыре месяца до того защищали наши дети.

Мой сын тоже был здесь.

Я получил пропуск и поднялся по гранитным ступеням к проходной номер двадцать. Лестница была широкой и тоже пустынной. Чиновники попадали в здание, наверное, каким-то своим, особым путем.

От смущения я даже не смог сосчитать, сколько же здесь ступенек.

Любая восходящая власть, как бы тверда и уверена в себе ни была, когда-нибудь заканчивает свой путь тем, что сходит по тем же самым ступеням обратно вниз. Наверх на крыльях, а вниз чаще всего пешком.

Если не кувырком.

Сосчитано, что в доме Ипатьевых в бывшем Свердловске, а ныне вновь Екатеринбурге, где расстреливали царскую семью, в подвал вели двадцать четыре ступеньки.

В бункер, в последнее логово Гитлера, где он покончил с собой, их было, как утверждают, тридцать семь… Тоже в общем-то роковая цифра.

Мне довелось побывать в доме Ипатьевых еще до разрушения, говорят распоряжение о сносе давали из Москвы.