Долина смертной тени - [36]

Я не знаю, кто придумал подобный вернисаж, может, сами заключенные; но такое саморазоблачение своей вывернутой наизнанку звериной сути может внушить надежду на покаяние.

В нашем случае никаких мук совести насильник, по-видимому, не испытывал. Да и реакция стражей, как вы сможете далее прочесть, была более чем спокойна.

“…Когда мы били Манькова, – продолжает Свидерский, – в глазок камеры заглянул помощник дежурного по ИВС, но почему-то ничего не сказал, а ушел, хотя мог бы предотвратить преступление. После этого Поляков стал делать удавку. Я понял, что Поляков задушит Манькова. Тогда я сказал Манькову, лучше повесься сам, но Маньков отказался.

Тогда я дал ему лезвие, чтобы вскрыл себе вены. После всего этого мы снова заварили чаю и втроем попили.

Поляков сказал Манькову, чтобы тот снял свои штаны. Потом он из штанов лезвием вырезал полоску материи и накинул Манькову на шею, тот сидел на корточках возле бачка с нечистотами.

Поляков, значит, накинул петлю и начал душить. Ушатов встал к двери и закрыл собой смотровой глазок. Подержав немного

Манькова, Поляков отпустил жгут. Маньков захрипел. Тогда

Поляков снова затянул петлю. И снова отпустил. Маньков лежал на полу и был синий. Ушатов потрогал пульс Манькова и сказал, что он мертв.

После этого Поляков закричал в соседнюю камеру №12 и пояснил, что он сделал, и спросил, правильно ли, ему ответили, что разберемся на этапе. Дежурный был занят музыкой в четырех шагах от камеры и не поинтересовался, хотя все слышал. Тогда я постучал и позвал дежурного, сказал, заберите труп Манькова. А когда дежурный не поверил, Поляков подошел и пнул его ногой. Даже после преступления я слышал, когда нас возили на санкцию к прокурору, как они между собой говорили, что не было бы у них погон, они его бы его задавили собственными руками… На следствии я давал ложные показания и брал вину на себя, потому что молодой и ветер в голове гуляет, не думал, чем это может кончиться. А на суде я давал правдивые показания, но их не учли и дали мне “вышку”…

Еще и Ушатов нас просил, чтобы мы не говорили, что он принимал участие, будто он спал. А сидит он по легкой статье и, когда его освободят, будет нас “греть”, то есть приносить чай и курево…”

Моление о казни (зеленая папка)

Дело Воронцова, о котором я упоминал, мало похоже на уголовные привычные для нас дела. Это первый, пожалуй, в нашей практике случай политического терроризма.

Итак:

Воронцов Владимир Глебович, 1945 года рождения… 11 января

1991 года, вооруженный обрезом, вошел в кабинет главного редактора калужской газеты “Знамя” и трижды выстрелил в него. На звук выстрелов вбежал фотокорреспондент, но

Воронцов угрозами заставил его уйти, а через дверь, для устрашения, дважды выстрелил и ранил, фотокорреспондент умер в больнице.

Потом Воронцов разыскивал начальника Строительного управления СУ-6, секретаря партийной организации

“Калугастрой”, но им повезло: он не нашел их ни дома, ни на работе… Это спасло им жизнь. Воронцов же успел еще застрелить председателя профсоюзного комитета, и его схватили.

На допросе он заявил, что свои действия не считает преступлением, поскольку совершал их по идеологическим мотивам, так как убежден в необходимости физического уничтожения коммунистов.

Приведу несколько строк из психолого-психиатрической экспертизы:

“Его воспитанием никто не занимался, но в доме было много книг. Сам лично пришел к выводу, что во всех бедах в нашей стране виновато коммунистическое руководство. Когда был опубликован “проект конституции”, это стало своего рода толчком всем тем мыслям, которые он носил в себе. Решил выразить свое отношение к документу, забрался на верхушку колокольни одной из церквей Ярославля, откуда в течение нескольких часов выкрикивал различные лозунги о том, что нет мяса, рыбы…

Приехала милиция, пожарники, уговаривали слезть. Когда захотел пить, он сам спустился. Тут же был задержан и препровожден в психиатричку.

В бумагах написали: задержан работниками милиции в связи с тем, что, забравшись в верхнюю часть церковной колокольни, начал громко выкрикивать политические лозунги, но к себе никого не подпускал, бросал камнями. С трудом был снят после длительных уговоров. В милиции признал в милиционере своего брата, целовал его… Временами был плаксив, потом смеялся.

Окружающих называл агентами, провокаторами, но не знает, какое число, месяц, место нахождения – в каком городе находится. Не мог назвать свой адрес. Заплакал, когда спросили, лежал ли он в Кащенко: “Не напоминайте мне его имя, я с ним вместе лечился…”

Диагноз: “шизофрения, приступообразно-прогредиентное течение” В другой раз: “шизофрения шубообразная, аффектно-бредовый приступ”.

Впоследствии Воронцов объяснял, что это была симуляция для получения “белого билета”, позволяющего говорить все, что думаешь. И что на колокольне он излил душу, ибо мог кричать все, что хотел.

С семьей дела обстояли неважно. Жена, по его словам, стала раздражать, вызывала неприязнь, и, получив жилплощадь, он оставил ее семье, жене и дочке, а сам поселился в общежитии.

Через некоторое время завел другую семью; у второй жены была дочь от первого брака, жили мирно, и только в дни, когда он напивался (это случалось 3-4 раза в месяц), он становился плаксив, рыдал, говорил, что у него на глазах кого-то убили и ему срочно надо уезжать.