Долгота - [24]

Сейчас H-4 покоится в витрине Национального морского музея и привлекает миллионы посетителей в год. Обычно туристы подходят к номеру четвёртому после того, как уже осмотрели H-1, H-2 и H-3. Большие морские часы равно завораживают детей и взрослых.

Экскурсанты качают головой в такт балансам H-1 и H-2, движущимся, как метроном. Дышат в ритме тиканья, ахают, когда внезапно поворачивается лопасть в основании H-2.

Однако перед витриной с H-4 все замирают. Вот логическое завершение многолетних трудов и раздумий — но какое неожиданное! Более того, хронометр стоит, являя разительный контраст трём своим предшественникам. Механизм полностью скрыт корпусом, стрелки застыли во времени: не движется даже секундная. H-4 не идёт.

Он мог бы идти, если бы разрешили сотрудники музея, однако они не разрешают: H-4, как священная реликвия или бесценное произведение искусства, должен сохраниться для будущих поколений. Заставить хронометр идти — значит его уничтожить.

После завода H-4 идёт тридцать часов. Другими словами, его надо заводить ежедневно, как H-1, H-2 и H-3, но если им это не вредит, то H-4, справедливо называемый самым важным хронометром в истории, молча, но красноречиво свидетельствует о том уроне, который нанесло ему человеческое вмешательство. Ещё пятьдесят лет назад он лежал на подушке в своём собственном футляре, вместе с ключом для заводки. И футляр, и ключ утрачены из-за того, что H-4 перевозили с места на место, выставляли в различных музеях, заводили, чистили, перевозили снова. Даже урок с утраченным футляром никого ничему не научил: в 1763 году H-4 отправили за океан на выставку в Военно-морской обсерватории Вашингтона.

Первым трём механизмам Гаррисона, как и его башенным часам в Броксли-парке, ежедневный завод не страшен благодаря тому, что в них практически отсутствует трение. Гаррисон сумел устранить его за счёт выбора материалов и пионерской конструкции деталей. Но даже Гаррисон не мог уменьшить антифрикционные шестерни и роликовые подшипники настолько, чтобы втиснуть их в H-4. И поэтому номер четвёртый требует смазки.

Смазку в часах надо регулярно менять (и здесь со дней Гаррисона ничто не изменилось). Она постепенно густеет и впитывается, становясь помехой движению и грозя испортить механизм. Чтобы хронометр H-4 шёл, музейные хранители должны были бы чистить его каждые три года, а для этого часы надо полностью разобрать — с неизбежным риском попортить миниатюрные детали.

И это не единственная причина. Трущиеся детали, даже если их смазывать, постепенно стачиваются, и тогда их надо заменять. Музейные работники прикинули, что в таком случае лет через триста — четыреста в H-4 мало бы что осталось от оригинальной работы Гаррисона. В нынешнем замороженном состоянии он может прожить века, если не тысячелетия — достойное будущее для хронометра, который называют «Моной Лизой» и «Ночным дозором» часового искусства.

11. Испытание огнем и водой

Смотрите-ка, с недавних пор

Семь ловкачей во весь опор

Несутся, не жалея сил,

А финиш — Гринвич, Флемстид-Хилл...

Но, Маскелайн, хоть говорят,

Тебе в науке чёрт не брат —

Не для тебя такой заклад...

Его держащая рука,

Как небо в звёздах, высока.

С.П. На Гринвич! или Состязание астрономов

Книга, восхваляющая героя, должна с тем же жаром клеймить его врага — в нашем случае преподобного Невила Маскелайна, человека, который вошёл в учебники как «астроном мореходов».

По правде сказать, Маскелайн не столько злодей, сколько антигерой, и заслужил скорее обвинения в твердолобости, нежели в жестокосердии. Однако Гаррисон ненавидел его лютой ненавистью, и не без причины. Разногласия между этими двумя людьми превратили последний этап состязания за награду в ожесточённую схватку.

Маскелайн так сроднился с методом лунных расстояний, что стал его персонификацией. Человек и метод подходили друг другу как нельзя лучше: Маскелайн, откладывавший женитьбу до пятидесяти двух лет, целиком отдал себя точным наблюдениям и тщательным расчётам. Он с равным бесстрастием записывал всё, от координат небесных тел до событий личной жизни (включая все траты, большие и малые, на протяжении восьмидесяти лет). Даже его автобиография составлена в третьем лице. «Доктор М., — начинается дошедший до наших времён рукописный том, — последний член древнего рода, давно обосновавшегося в Пертоне в графстве Уилте». На следующих страницах Маскелайн поочередно называет себя «он» и «наш астроном», даже до назначения героя королевским астрономом в 1765 году.

Четвёртый в длинной цепочке Невилов, Маскелайн родился 5 октября 1732 года, на сорок лет позже Джона Гаррисона, однако его невозможно представить молодым. «Зубрила» и «педант» — так отозвался о нём биограф. Маскелайн прилежно изучал оптику и астрономию с намерением прославиться в науке. В семейной переписке его старшие братья, Уильям и Эдмунд, фигурируют как «Билли» и «Мун», младшая сестра Маргарет — как «Пегги», и только Невил всегда остаётся Невилом.

В отличие от Джона Гаррисона, не получившего формального образования, Невил Маскелайн окончил Вестминстерскую школу и Кембриджский университет. Денег у семьи было мало, так что он учился на правах «бедного студента»: убирался и выполнял другую чёрную работу за право слушать лекции. Позже, уже став профессором Тринити-колледжа, Маскелайн принял сан и некоторое время служил младшим священником в Чиппинг-Барнете, милях в десяти к северу от Лондона. Ещё студентом он полюбил астрономию и через кембриджских друзей познакомился с Джеймсом Брадлеем, третьим королевским астрономом. Два истинно методических ума нашли друг друга. До конца жизни они вместе бились над решением проблемы долготы.