Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории - [142]

Зная о дружбе графа с ее матерью, Ксения Александровна, сестра Николая II, в самый разгар революции написала письмо на Воздвиженку.

Великая княгиня Ксения писала С. Д. Шереметеву:

7 окт<ября 1917 г.>

Дорогой Граф Сергей Дмитриевич!

Сегодня Феликс Ю<супов> едет в Москву, и я пользуюсь случаем, чтобы Вам написать. Все, что Вы пишете, нас глубоко тронуло, и мама и я Вас от души благодарим за Ваши письма. Она Вам напишет с следующим случаем.

Сил нет видеть, куда толкают бедную, истерзанную Россию и как все гибнет, и все, чем она гордилась, поругано, втоптано в грязь. А войска? Что сделали с нашей несравненной армией эти изверги, как ее развратили и отравили – разве не понадобятся года́, чтобы ее снова привести в порядок? Так все больно и горько! Понимаю, в каком настроении и состоянии Вы должны быть и как Вы должны страдать. Но мы все страдаем теми же страданиями и понимаем и сочувствуем друг другу.

Когда началась корниловская история, нас окончательно заперли в Ай-Модоре, никто не имел права выезжать и к нам никого не впускали. Это продолжалось недели три, но в таком положении мы находились уже несколько раз, так что мы к этому привыкли и ничему больше не удивляемся!..

Из Тобольска мы получаем изредка письма, и на днях мама получила письмо (по почте) от Ники. Можете себе представить, как это ее взволновало, и после этого она несколько дней не могла придти в себя и нервы совсем разошлись. Хочется верить, что еще не все пропало, что когда-нибудь наша бедная Россия снова оправится и будет тем, чем была, но какой ценой?! Вот что страшно.

Из воспоминаний Е. П. Шереметевой-Голицыной:

«После революции „за заслуги перед Россией“ Шереметевым некоторое время разрешили жить в доме на Воздвиженке. Огромная семья обосновалась в единственном, оставленном им большевиками, родовом гнезде.

Сергей Дмитриевич, его жена, Екатерина Павловна (в девичестве Вяземская), двоюродный брат Борис Шереметев с женой Ольгой Геннадиевной и дочерьми Ольгой и Елизаветой».

Ольга Борисовна в дни войны (1941–1945) дежурила на крыше, тушила зажигалки. А в ее мать, стоявшую у входа в дом, убило осколком бомбы.

Автору этой книги довелось бывать в Воздвиженском доме после войны, в студенческие годы. (Там жила семья нашего студента, сына красного профессора В. Ф. Переверзева.)

«Кроме вышеперечисленных, в доме жили дети Сергея Дмитриевича: Павел Сергеевич, Анна с мужем, Сабуровым, Елена, вдова Петра Сергеевича и со своими семью детьми и все те, кому некуда было деться в эти страшные годы. Жили голодно, но дружно».

Елена Петровна Голицына (в девичестве Шереметева) рассказывала:

«Сперва наша семья жила в угловой гостиной, выходившей на балкон. Спали кто на диване, кто на походной. Братья поместились где-то в другом месте… Дед жил наверху, вниз не сходил, болел…

Однажды с парадной лестницы открывается дверь, и врывается человек в черной кожаной куртке, с поднятым наганом: „Руки вверх!“ – и за ним еще люди. Все остались сидеть и подняли руки. К деду поднялись, но он уже был сильно болен. Обыск шел всю ночь… У тети Марьи Гудович было много драгоценных вещей, они брали и клали в свои карманы…»

Елена Петровна Голицына жила в Дмитрове, а доживала свой век в квартирке на первом этаже хрущобной пятиэтажки в районе Петровско-Разумовского вместе с дочерью Еленой Владимировной, ее мужем – Андреем Владимировичем Трубецким и пятью внуками. Когда домочадцы что-нибудь теряли, она утешала их – «в революцию у нас больше украли». Мол, разве ж это горе?..

В настоящее время особняк Шереметевых, переживший пожар 1812 года и реконструкцию 1990-го, по настоянию заказчика – Вольного экономического общества – полностью потерял свой облик.

…Как там было не вспомнить Татьяну Шлыкову, подругу и наперсницу Параши, умевшую развеселить даже литераторов. Она присутствовала при той помолвке-свадебке, а еще там был забавный Джакомо Кваренги, несколько несуразный, некрасивый, но истинный друг графа и, кажется, тоже влюбленный в актрису.

Таня любила стихи Жуковского, была дружна и со слепым поэтом Козловым (по ее рассказам он написал поэму о Наталье Борисовне, «страдалице сибирской»). Она могла прочитать строки Жуковского «Как одна старушка ехала верхом и кто сидел впереди» – как же это, батюшка, ежели она была одна, кто ж мог сидеть впереди?

А Александр Сергеевич, портрет которого писал в Фонтанном доме Кипренский, – могла ли она не разговаривать с поэтом, и не ее ли именем воспользовался Пушкин, когда писал о своей Татьяне? (А «Барышня-крестьянка», как мне думается, – это перевертыш истории Графа и русской Золушки.)

Иногда граф, взяв трость, отправлялся на Никитскую улицу, там близ консерватории было синодальное училище, хор мальчиков. Им руководил композитор Кастальский, который, как ни странно, старался найти общий язык с новой властью и вместе с тем отстаивал церковное пение. Старые педагоги беспощадно критиковали Кастальского, но он не сдавался. Ходил к Луначарскому, Дзержинскому. О первом Ленин отзывался грубо: называл фигляром, пьяницей, но уточнял: Луначарский нам пока нужен, он умеет уговаривать людей.

Чем ближе к осени, тем чаще раздавались выстрелы, и это пугало особенно музыкантов, даже Кастальского. Говорили, что внезапные да еще ночные выстрелы так испугали композитора Гедике, что он забился в угол и не желал вылезать оттуда.