Долгое, долгое плавание - [15]

Во время недавнего боя замолкла одна из кормовых пушек. Возле орудия истуканом стоял заряжающий, прижав к груди унитарный патрон и не слыша ругани старшего наводчика. К пушке уже спешил комендор Капранов, но его опередил артиллерийский офицер «Изяслава»: офицер сильно ударил заряжающего в ухо, тот тут же пришел в себя — пушка возобновила огонь. Случай для накаленного времени чрезвычайный. О нем — собрание. Неужели после боя ради защиты революции — позорный самосуд?!

Земсков не углядел, как возросло за эти недели влияние немногочисленных на «Изяславе» большевиков. Не он, а большевики повели собрание. С юмором, но твердо, они убедили товарищей, что есть разница между мордобоем и тем, что произошло. Пропуск в стрельбе при бортовом залпе — чрезвычайное событие, кто-то был обязан вывести заряжающего из шока — бой есть бой. Лучше б, конечно, офицера опередил с «отеческим внушением» Капранов. Все даже посмеялись бы. Но что теперь рядить — если б да кабы. Постановили: считать случай исчерпанным и перейти к делу серьезному — дисциплина в одиночном плавании в Лапвик.

Иван Степанович не зря назвал посвященный этому рассказ «Отеческое внушение». Штурман Сципион — тихий враг «матросни» и революции, — остужая впечатлительного ревизора, пугал его «коварством большевиков»: офицеры им нужны, чтобы дойти живыми до Лапвика. А там ждет расправа. Юный мичман не поверил ему. Он почувствовал в большевиках ту силу, которая способна управлять развитием революции. Надоели матросам и горлопаны-анархисты и двуличные эсеры, только болтающие о свободе: центробалтовцев сажают в «Кресты», а с монархистами-корниловцами — в союзе.

Но не только в настроениях команды мичман почувствовал перелом. Офицеры тоже — каждый по-своему — принимали решение. Одни, правда, еще выжидали, чем все это кончится. Другие, подобно штурману, тихо готовились дезертировать.

В Лапвике, а затем и в Сандвикском доке Гельсингфорса, куда «Изяслав» перешел на ремонт, лавиной обрушились события — и прошедшие, о которых в море не знали, и новые. Флот — в центре подготовки к восстанию, и только такой пропойца, как «человек, который проспал революцию» — сатирический персонаж рассказа Исакова, — мог этого не заметить.

Мичман, конечно, не знал и не мог знать о телеграмме, полученной председателем Центробалта Павлом Дыбенко на «Полярной звезде» из Питера: «Высылай устав», таков был условный сигнал к выступлению армии и флота из Финляндии на штурм Зимнего; но он слышал в доке настойчивый призыв рабочих и матросов — «Вся власть Советам!»; он видел, что на линкорах большевики спешно создают десантные отряды и эти отряды ждут приказа не с «Кречета», а с той же «Полярной звезды»; он знал, что многие корабли внезапно ушли в Петроград, ушли и соратники по Моонзунду на «Забияке», «Самсоне», «Метком» и «Деятельном», а когда эти миноносцы вернулись, на них осталось меньше половины команд: матросы там, в Петрограде, у колыбели нового строя — Советской власти. Надо и ему твердо, по-мужски и по-военному, определить: с кем же он?..

Ушел, бросил дивизион Клаша — рухнул еще один маленький кумир юности. Следом сбежал и Анюта. Тихо и незаметно скрылся штурман Сципион. Выходит, нельзя верить ни одному офицеру, от каждого жди подлости? Но стало известно и другое. Командир эсминца «Туркменец-Ставропольский» Лев Галлер, в прошлом старший офицер «Славы», перешел к красным — позже Галлер, командир «Андрея Первозванного», получит орден Красного Знамени за участие в подавлении мятежа на Красной Горке. Ушел в матросские отряды под Нарву мичман Николай Озаровский, прозванный «летучим голландцем» за беспокойную романтичную натуру. Стал флаг-офицером красной бригады линкоров Алька Бекман. И Владимир Севастьянов на стороне большевиков, умный, открытый, веселый, овеянный славой экипажа эсминца «Гром», теперь командир самого большевистского из эсминцев — «Гавриила». Вот кто стал кумиром молодежи — по образу Севастьянова Исаков «старался строить свою жизнь».

После Октября команда избрала командиром «Изяслава» В. Е. Эмме — он, как писал Исаков, не носил красных бантов на груди, не заговаривал с матросами только для того, чтобы найти с ними общий язык: «он был начальником, которому после революции не пришлось ни в чем изменять свое отношение к матросам». Но никак не ожидал Исаков, что его самого матросы назовут старшим офицером, по-новому — старпомом. Не в том неожиданность, что он вскоре после Октября оказался на должности, которую в лучшем случае мог получить через десяток лет, — в те дни матрос Дыбенко стал первым наркомом по морским делам, но Дыбенко — большевик, революционер, а Исаков — плохо разбирающийся в политике мичман. Неожиданность — в доверии. Его, мальчишку, предпочли более опытным, словно знали, что «более опытные» сбегут, а он, мучаясь, страдая от обидного недоверия ко всем «бывшим», не уйдет никуда. Он уже не тот «романтик моря — вне политики», каким пришел на «Изяслав». Флот ему по-прежнему дорог, но флот — под флагом революции. Ей он готов служить и защищать ее в бою. Но ему еще надо выработать мировоззрение, разобраться в глубоких корнях даже невольных обид, наносимых ему сверхподозрительными из матросов, ставить себя выше этих обид, подчинять свои чувства и поступки только одному — раз и навсегда избранной цели. На это необходимо время.