«Долгий XIX век» в истории Беларуси и Восточной Европы. Исследования по Новой и Новейшей истории - [30]

Как отмечает Майкл Манн, в XIX в. вырос статус медицинской науки и при этом государство, которое стремилось стать монопольным работодателем и таким образом контролировать профессионалов, не смогло навязать авторитетные виды власти медицинской профессии. Рост городского населения провоцировал рост болезней, которые угрожали всем классам, в связи с чем врачебная деятельность в форме частной практики была востребована широкими слоями общества и получила определенную независимость от государственных институтов[303]. Медицина в Российской империи была высокодоходным занятием что было важно для многих представителей обедневшей шляхты западных губерний. На наш взгляд, меньшую востребованность юридического образования (соответственно, и числа профессоров) среди уроженцев западных губерний можно объяснить невысоким уровнем лояльности империи среди шляхты (она часто носила вынужденный характер) и, как следствие, низкой мотивацией в построении карьеры в органах государственного управления. Более полное представление о специализации профессоров – уроженцев белорусского региона в XIX – начале XX в. дает таблица 2.

Таблица 2

Научная специализация профессоров – уроженцев белорусского региона в XIX – начале XX в. [собственная разработка]

Наиболее интересными для понимания возможных перспектив развития национального белорусского проекта представляют такие отрасли научного знания, как история, философия, лингвистика. Поскольку историки и филологи – уроженцы белорусского региона выстраивали свои карьеры далеко за пределами родного края, то чаще всего они выбирали проблематику, не связанную с историей Беларуси, а изучали древние цивилизации, историю Европы, специализировались в разных направлениях ориенталистики, в чем добивались значительных результатов и получали широкую известность (О.И. Сенковский, О.М. Ковалевский, М.С. Куторга, И.Ю. Крачковский, Д.А. Хвольсон, В.З. Завитневич, В.В. Макушев, М.Н. Петров, В.Н. Бенешевич, С.М. Дубнов, В.Л. Котвич, Б.А. Тураев, В.М. Михайловский и др.). У многих ученых сюжеты, связанные с историей белорусских земель, могли возникать на фоне российской или польской истории, рассматривались в рамках анализа истории российско-польских взаимоотношений, истории древнерусского периода, истории церкви и культуры восточных славян (А.Л. Погодин, П.Н. Жукович, Е.Е. Замысловский, А.О. Мухлинский, А.В. Прахов, Е.Ф. Шмурло, К.В. Харлампович, И.П. Филевич, В.В. Новодворский и др.). Единицы осознанно выбирали региональную белорусскую проблематику для индивидуальных исследовательских проектов и даже рассматривали регион в качестве субъекта истории (И.Н. Данилович, И.И. Лаппо, М.В. Довнар-Запольский, М.О. Коялович,

A. П. Сапунов, Е.Ф. Карский). В этой связи представляется закономерным тот факт, что первый очерк истории Беларуси, в котором она рассматривается как субъект истории, подготовил и издал в 1910 г. активный деятель белорусского национального движения B. У. Ластовский[304], который не только не являлся профессиональным историком, но даже не имел высшего образования.

Среди историков особо стоит отметить А.Л. Погодина, который родился в Витебске в семье русского чиновника. Этот ученый в рамках исследований в области славистики и национальной политики обозначил в начале XX в. для научного мира существование белорусского вопроса. Его научная и общественная деятельность способствовала выводу белорусского национального дискурса из узко-региональных рамок на широкий общероссийский простор[305].

Таким образом, мы понимаем, что формирование, широкое распространение и укоренение национальной идентичности в социуме, характерной для модерных наций этно-культурного типа, есть результат целенаправленной деятельности, демонстрации социальной активности научной элиты на одном из высших уровней ее проявления.

В этой связи важно понимать, что успех либо затруднения в реализации тех либо иных национальных проектов зависели от того, носителями какой конкретной идентичности были представители этой крайне важной социальной группы, как научная или интеллектуальная элита, и как на их собственную идентичность влияли разные факторы, особенно в условиях «долгого XIX века», когда трансформация и подвижность идентичности наблюдалась не только среди широких социальных групп обывателей, но и в самых разных кругах элит. То есть идентичность обывателей может рассматриваться нами как результат конкретной деятельности, социальной активности элит и как мотивирующая данную социальную активность, научную деятельность установка конкретной личности, относящейся к социально активной группе. Это соответствует одному из направлений в понимании элит как группы лиц, обладающих высокой интенсивностью социальных и психологических качеств, которые приобретаются в процессе обучения и проявляются у разных представителей общества с разной интенсивностью, то есть доминирующим акцентом в понимании феномена элиты становится функциональная полезность представителя этой группы[306].

Одним из определяющих факторов эффективности данной активности, на наш взгляд, является осознание своей территориальной принадлежности, если хотите, чувство «почвенности», что позволяет представителю научной элиты находиться в соответствующей культурной, ментальной среде, достаточно четко идентифицировать себя и, как следствие, проявлять определенную активность в «работе по конструированию и себя, и структуры, относительно которой происходит идентификация»