Долгий путь к себе - [56]

Отец встретил его взглядом тяжелым, как обух.

— Ешь и садись писать!

Тимош, красный от бега, сел за стол, взял кусок осетрины, следя за своими руками. Руки не дрожали. Тимош, довольный, улыбнулся: не больно-то его напугала чудом миновавшая смерть.

И голод не пропал: взял кусище фунта на три. Жадно и быстро съел, пошел на улицу оттирать снегом жирные от осетрины руки.

Казаки убрали стол, вымыли и вытерли его досуха. За письма Богдан усадил всех, знавших грамоту.

— А за работу будет? — спросил Федор Коробка, играя глазами и поглаживая твердый, как кость, кадык.

Богдан гневно сдвинул брови и… улыбнулся.

— Пером скрести — не саблей махать. Черт с вами, ставлю два ведра!

— Молодец, атаман! — Федор Коробка хлопнул Богдана по плечу.

— Сначала дело сделай! — оборвал весельчака Хмельницкий, раздавая семерым писцам листы бумаги.

Федор Коробка обмакнул перо в чернила, но вдруг так и подскочил:

— Атаман! А где же у тебя вино? Это после победы, что ли, поставишь? На паперти киевской Софии?

Богдан так поглядел, будто с каждого глаза по мешку речного песка на горб казаку уронил.

— А ты не веришь, что великая Софья в нашу честь в колокола ударит?

В курене стало тихо.

— Кто не верит, прочь от меня!

Казаки поеживались под взглядом Хмельницкого, опускали глаза или таращились нарочито преданно.

— Вижу я, не верите вы мне! Вас хватило заварить бузу. А я бузу пить не согласен, татарское это питье. Я поставил брагу, чтоб огневой спирт выгнать. У кого кишка тонка — ступайте на все четыре стороны, пока не поздно. Постоять за народ, за Украину найдутся люди. — И вдруг опять заулыбался: — Ганжа, возьми кошелек мой, пойди к реестровым да и купи у них ведро зелья, а второе ведро — будь по-твоему, Коробка, — мы с вами в Киеве разопьем. Чтоб тебе не скучно было, Ганжа, возьми с собой пятерых казаков.

В курене стало разом шумно. Полегчало у казаков на душе, словно перед попом душу облегчили. Бежали, о себе думали, а теперь о себе думать не надо — есть батько Хмельницкий, он знает, чему быть.

— Ганжа! — остановил в дверях казака Богдан. — Вот письма. К Потоцкому, к Шембергу, к Конецпольскому, к его величеству. Передай самому полковнику Гурскому.

Ганжа ушел, и стало тихо. Дружно скрипели в казачьем курене гусиные перья.

14

Только на другой день Тимош рассказал отцу о чудесном спасении своем. Богдан почернел.

— Что казакам про то молчал — молодец, а то, что от меня скрыл, — плеть бы о тебя измочалить. Нас ночью могли как кур перерезать.

— Я ночью не спал.

— Не спал, так иди ложись и спи.

Тимош лег и сквозь дрему слышал, как отец наказывал казакам:

— Разнести письма нужно по всей Украине. Передавайте их лирникам, священникам, всем людям, которые не побоятся другим прочитать, переписать и размножить. Есть ли охотники идти на опасное сие дело?

Вызвалось шестеро.

— Лошадей вам нужно достать, — решил Богдан. — Демьян Лисовец, ты с людьми умеешь ладить. Иди к Линчаю, попроси у него лошадей. Скажи, у Богдана есть королевские привилеи, собирает Богдан охочих людей идти на Крым. — Достал мешок с деньгами. — На шесть лошадей тут довольно будет. Станет цену ломить — торгуйся. Лишних денег у нас нет. Продаст три лошади — бери три, две — бери две и даже одну, хоть поклажу не на себе нести. Да еще попроси у Линчая бечевы — сети рыбные плести. Богдан, мол, на Томаковке собирается ждать охочих людей.

Линчай продал четыре лошади, подарил сеть. Шестеро казаков уехали в тот же день на четырех лошадях. Остальные вместе с Богданом и Тимошем ночью бежали с Томаковки на Никитинский Рог. Бежали на лодках, по замерзающему Днепру. Скрытно ушли, ловко. И вовремя. В ту ночь покинутый курень обстреляли неизвестные.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Кошевой атаман Тягнирядно сидел по-турецки на ковре, а перед ним на серебряном турецком подносе сидела жаба по прозвищу Сирена, и оба они курлыкали: то жаба, то кошевой атаман.

— Т-с-с-с! — шикнул Тягнирядно на вошедшего Богдана и показал ему рукой, чтоб тихонько садился и не мешал.

— Ур-р-р! — курлыкнула жаба.

— Ур-р-р! — вытянул из огромных своих телес серебряную трель Тягнирядно.

— Ур-рр-р! Ур-рр-р! — откликнулась жаба.

— Ур-р-р-рр! — розовея от удовольствия, зашелся колокольчиком кошевой атаман, подмигивая Богдану.

Тягнирядно почитал себя за великого чародея. Накурлыкавшись, он посадил жабу в глиняную кринку с молоком и спрятал за печь.

— По-звериному учусь говорить, — не без гордости признался Тягнирядно Хмельницкому и пронзил его «всевидящими», в поросячьих ресничках, глазками. — Великая смута в душе твоей, и помыслы у тебя греховные. Великая гордыня одолела тебя.

— Эко! — Богдан даже подскочил, разыгрывая испуг.

— От моего глаза таракану убежать некуда, — кошевой атаман залился добродушным смехом.

— Про что жаба тебе рассказывала? — спросил Богдан озабоченно, и кошевой не сыскал на лице гостя ухмылки.

— Говорила, когда у людей спокойная жизнь, то и у нас: у зверья, у рыб, у гадов ползучих, у птиц — золотая пора.

Богдан сдвинул брови, набычил голову.

— Я, Тягнирядно, жабий язык сызмальства знаю… Другое она тебе говорила. Говорила она вот что, слово в слово: «Тошно нам, зверюшкам, на людей глядеть, когда они перед другими людьми спину ломают и всякую неволю сносят не ропща».