Долгий путь к себе - [45]

На холме пан Чаплинский остановил карету, с коня соскочил, открыл дверцу, и панна, опираясь на его руку, вышла, коснулась ножками земли. Пан Чаплинский говорил что-то пышное и все указывал на Суботов. Потом, словно сграбастав хутор в ладони, поднес его панне, встал перед нею на колено и положил воображаемое владение к ее ножкам. Панна уронила игрушечные свои руки на красный жупан и, наклонясь, поцеловала в усы своего удачливого супруга.

Всё! Возненавидел Тимош жену пана подстаросты. Пуще самого подстаросты возненавидел. Может, оттого и возненавидел, что она — звезда небесная — выбрала среди людей такого, как Чаплинский. У мерзавца жена не может быть ангелом. Ишь как Суботову обрадовалась.

Как вспомнилась Тимошу эта картина, совсем тошно стало. Поднялся с земли, побрел к дому. И вот ведь как все у жизни наперед рассчитано: пани Чаплинская изволила в тот самый час покрасоваться в карете перед чигиринской публикой. Уж куда она настропалилась ехать, когда и пешком из конца в конец десять минут ходу? Одним словом — судьба! Поднял Тимош с земли ком грязи пожирней да и пустил в карету. Окно заляпал. Тут его и схватили гайдуки пана Чаплинского.

4

Карых влетел на крыльцо полковничьего дома, забарабанил в дверь. В ответ — тишина. Карых повернулся к двери задом и загрохотал каблуками, не жалея сапог. Тяжко вздохнув, внутренняя дверь отворилась, недовольно зашмурыгали чеботы, звякнула щеколда.

— Чего тебе? — спросили за дверью, и только потом дверь нехотя приоткрылась.

— Пана полковника! — крикнул Карых.

— Пан полковник отобедал и спит.

— Да открой же ты, чурбак дубовый! — взъярился Карых и пнул дверь с маху.

Дверь, однако, не поддалась, но в следующее мгновение ее отворили, и перед Карыхом, сдвинув брови, объявился пан Громада, казак невероятно большой телом и со столь же невероятно малым умом.

— Э-э! — сказал пан Громада, не сердито, но и без намека на сочувствие.

— Тимоша Хмельницкого пан подстароста к столбу позорному привязал! Засечь грозится.

— Э-э! — пророкотал Громада и, став проворным, исчез в недрах дома.

В следующее мгновение полковник Иван Кричевский вылетел на крыльцо, а за ним Громада с ведром воды. Пан полковник нагнулся. Громада опрокинул ведро полковнику на голову, подал рушник, потом жупан.

— Коня!

Возле позорного столба, у которого стоял Тимош, сиротливо толпилось человек двадцать. Людей согнали на погляд с пустынных полуденных улиц.

Ждали палача. Сам пан Чаплинский на казнь не явился, делом заправлял его джура.

— Отвяжи хлопца! — крикнул Иван Кричевский, влетая на площадь.

— У меня приказ.

— А у меня — полк!

Джура оценивающе поглядел на пана полковника и, кривя рот, цикнул на гайдуков:

— Развяжите!

В это время на площадь прискакал в сопровождении джур комиссар Войска Запорожского пан Шемберг. Он увидал Кричевского, пожал ему руку.

— Опять пан Чаплинский устроил самосуд. Благодарю вас, пан полковник, что не допустили истязания.

— Пан Хмельницкий — крестный отец всех моих отпрысков. Хорош бы я был, если бы проспал надругательство над его сыном.

Полковник сам проводил Тимоша до дома. Глянул на пьяную братию и только свистнул:

— Тимоша чуть не засекли у позорного столба, а они и ухом не повели. Кыш!

И чисто стало в доме.

— Ружья есть? — спросил Кричевский.

— Есть, — ответил Тимош.

— Заряди. Если кто сунется, Чаплинский или вся эта пьянь — пали. Я услышу, — глянул в посеревшее лицо Тимоша, обнял его. — Ничего, хлопец! Живы будем не помрем.

5

Легли спать в тот вечер рано. Иса перед сном все запоры, все щеколды проверил. Тимош зарядил три ружья и четыре пистоля.

Степанида, старшая, долго молилась, потом пришла к Тимошу, взяла один пистоль в свою девичью светелку.

— У нас ведь тоже окошко!

— Зря слуг прогнали, — сказал Тимош мрачно.

— От пьяного сброда проку немного, — возразила Степанида. — Спите. У меня сон чуткий. Если что, разбужу.

Тимош и Иса легли не раздеваясь.

— Мало тебе своих забот, — вздохнул Тимош. — За чужие дела жизнью рискуешь.

— Нехорошо сказал! — вскочил Иса с постели. — Я на твоего отца ружье поднял, а он меня простил и в свой дом, как сына, взял. Ты мне — брат. Беда твоего дома — моя беда. Спи, я покараулю.

— Давай вместе покараулим.

— Вместе нельзя. Под утро сон обоих сморит. Утро — самое ненадежное время.

Тимош лег. Иса сел на пол под окном.

— Так я засыпаю, — предупредил Тимош.

— Спи! — и вдруг по-кошачьи вскочил на ноги. — Слышишь?

Тимош поднялся.

— Подъехали будто бы?

Крадучись подошел к стене, взял ружье.

В ворота несильно и негромко постучали.

— Пойду спрошу, — сказал Тимош.

— Нет, я! Я — чужой. В меня не будут стрелять.

— Тебя подстрелят, что я отцу скажу? Здесь стой, чтоб в окно не полезли.

Вышел во двор.

— Кто?

— Я, сынку!

— Отец! — Тимош кинулся к воротам. Засов застрял, Тимош кряхтел, пыхтел. И наконец руки у него беспомощно опустились. — Открыть не могу.

Тут выбежал из дому Иса, выбил топором клин, который он для пущей прочности загнал в скобу.

Ворота распахнулись. Отец, шевеля вожжами, завел телегу.

— Живы?! — размахнул руки, будто крылья, принимая под них и Тимоша, и Ису. — Вижу, дружите. Спасибо вам!

Выбежали из дому Степанида, Катерина, Юрко.