Долгий путь к себе - [36]

— Обо всем этом на суде я не советую вам поминать, пан Хмельницкий. Если хотите выиграть дело, говорите только о своих заботах, — Адам Кисель откинул голову на спинку кресла, медленно прикрыл веками глаза. — Наверное, вы думаете: до чего же сенатор осторожный человек, до чего же он ополячился, даже в советах своих холопствует перед шляхтой.

— Ваша милость! — вскричал пан Хмельницкий, протестуя, и вдруг помрачнел и согласился. — Так я и думаю, ваша милость. Вы сказали все слова, что пронеслись у меня в голове.

— Благодарю за откровенность. — Адам Кисель резко поднялся, заходил по комнате. — Я всем сердцем желаю приносить православным собратиям хоть какую-то осязаемую пользу. В сенате мне поручено заниматься всяческими тяжбами. Я открою вам секрет. Вы, ища справедливости, проделали путь в тысячу и более миль, на это у вас нашлось время, средства, смелости тоже хватило. В Варшаве, вы сами сказали это, вы уже третий день, а все никак не наберетесь духу явиться в суд, а между тем ваш противник пан Чаплинский тоже в Варшаве. Он приехал сегодня и сегодня был в сенатском суде.

— Так! — сказал Богдан, поднимаясь со стула.

— Наглецы не дремлют, пан Хмельницкий. Я приму участие в вашем деле, но хочу сказать: да избавит вас Бог от соблазна переносить личные обиды на общее устройство государственных дел. Нет слов, своя кочка дорога, но забывать ради своекорыстия о великих государственных интересах, из-за своей обиды действовать во вред всему государству — тяжелейший грех.

— Пан сенатор, но разве государство освобождено от обязанности с равной долей участия относиться ко всем своим детям? — вступил в разговор Гунцель Мокрский.

— Государство — это жизнь, а в жизни временами верх берет злое начало.

— Значит, надо смириться? — спросил Хмельницкий.

— Почему смириться? Надо бороться за свои права, если на них посягают, но при этом нельзя доводить себя до такой степени неистовства, когда слепой на оба глаза гнев отметает доводы разума. Если сенат возьмет сторону пана Чаплинского, я помогу вам встретиться с королем.

— Ваша милость, благодарю вас за сочувствие, — поклонился Богдан сенатору. — Я слышал, вы большой поклонник старины. Примите, как память обо мне, этот скромный дар.

Гунцель подал Богдану сверток.

— Эта железная шапка работы киевских мастеров времен Болеслава Храброго.

— О! — воскликнул Адам Кисель, расцветая улыбкой. — Это ведь действительно русская работа времен киевских князей Ярослава, Святополка. Знаете, почему меч Болеслава называется «щербец»? Да потому, что, захватив Киев, князь в знак победы ударил своим мечом по Золотым воротам. Во время этой осады мой предок пал, обороняя главные ворота Киева.

— Выходит, ваш род древнее всех этих Потоцких, Калиновских, Тышкевичей! — воскликнул Богдан, истово тараща глаза.

Адам Кисель скромно опустил ресницы и, проводив гостей до порога кабинета, сказал:

— Пан Хмельницкий, каково бы ни было решение сенатского суда, обязательно навестите меня. — Улыбнулся: — Подождите. Хочу отдарить вас. Эту деревянную игрушку я не успел закончить, но форма передана точно. Это одна из башен Московского Кремля.

4

От Киселя зашли в корчму. Богдан заказал две дюжины пива.

— Посидим, — сказал Гунцелю. — Неужто наконец, мне повезло?

Достал деревяшечку, поставил перед собой.

— Экая ладная башенка. То ли Кисель — скряга, подарил самоделку, потому что она ему ничего не стоила, то ли это намек. Они ведь хитроумные все, правители-то наши…

— Ты угодил ему своим подарком, и он почтил тебя собственноручным изделием. Сия деревяшечка, может быть, дороже денег. Это выказанное тебе доверие и расположение.

— Хорошее пиво, Гунцель.

— Не много ли ты заказал?

— Выпьем. Экое дело — дюжина!

— Я больше трех кружек не осилю.

— Ради дружбы? Ну, а если что останется, на себя возьму.

— Ты мне одного нашего монашека напоминаешь. Был он в кости тонок, но пить мог, как никто другой. Покойный король Зигмунд однажды встретился с ним на постоялом дворе. Королю рассказали о талантах монашека, и Зигмунд позвал его к своему столу, приказал наполнить для гостя кулявку. Этакий бокал в треть ведра, без ножки, чтоб нельзя было поставить. Монашек смутился и кулявки не взял. «Я, — говорит, — не пивал из такой, не знаю, хватит ли силы». Король осердился, и монашек исчез, но потом он то и дело стал выглядывать из двери. «Что тебе надо?» — спросил его Зигмунд. — «Ваше величество, я могу осушить кулявку, — отвечает. — Мне хозяин этого двора поднес, и я хватил одним духом». — «Так ты и другой бокал готов выпить?» — «Готов, ваше величество! Теперь дело проверенное». Налили кулявку, монашек выпил, и Зигмунд, подивившись стойкости божьего человека, дал ему горсть золотых монет.

— Мы торопиться не будем, — сказал Богдан, посасывая пиво. — Мы ведь столько лет с тобою не видались, милый Гунцель. Были друзьями на заре жизни, и вот Бог послал встречу на ее не больно-то веселом закате. А за Адама Киселя великое тебе спасибо. Верю я, поможет он мне.

Богдан был слишком умен, чтоб жить с открытым сердцем, но тут, на чужбине, перед другом молодости, в надежде на близкое и успешное завершение дела, грозящего разорением, расслабился казак. Потянуло излить душу.