Долгий путь к счастью - [3]

Эти слова до сих пор звенели в ушах, стоило мне только о ней вспомнить, и какая же досада разбирала меня, что тогда я, пятилетняя малышка, не в состоянии была осознать, что же происходит с ней…

— Твоя бабушка была уже в том возрасте, когда нет сил растить маленького ребенка, — продолжала тем временем кузина Агата.

Да уж, мрачно подумала я.

Мне бабушка казалась невероятно старой — с ее поджатыми губами, холодным взглядом и неизменным белым чепцом, без которого, по-моему, ни разу я ее не видела. Да, эта грозная старуха внушала мне ужас, особенно, когда я поняла, что осталась одна на свете, что лишилась навсегда любви и опоры, что отныне мне предстоит самостоятельно выпутываться из бесконечных несчастий, которые, я считала, будут постоянно преследовать меня. К счастью, я обладала большим запасом душевных сил, чтобы развить в себе стойкость характера и спокойно переживать упреки и вздохи о моем будущем. Смерть бабки не опечалила меня нисколько, да я и не пыталась даже притвориться скорбящей.

— Перед кончиной твоя бабушка обратилась ко мне, — продолжала кузина Агата свою речь, — с просьбой позаботиться о тебе, и я дала ей торжественное обещание у ее смертного одра. Теперь я намерена выполнить свое обещание. И тебе следует понимать, что только благодаря этому ты не попала в приют, не была отдана в учение к горничным или мастеровым, в крайнем случае, если бы ты проявила способности к обучению, тебя могла ждать судьба гувернантки. Но так или иначе, ты здесь, в моем доме, ты учишься и живешь наравне с моей дочерью Эсмеральдой, совсем как настоящий член семьи. Потрудись не забывать об этом. Я не требую от тебя благодарности, но все жду ее. И не воображай, что тебя в будущем ожидают блага и преимущества, положенные моей родной дочери. Тебе с твоим характером вряд ли это пошло бы на пользу. Когда ты повзрослеешь, скорее всего тебе придется самостоятельно обеспечивать себя. И я всерьез советую тебе по возможности больше почерпнуть знаний и навыков сейчас, пока судьба к тебе благоволит… нашими стараниями. С тобой станет заниматься гувернантка, учителя, так что по достижении восемнадцатилетия ты будешь неплохо образованной молодой женщиной. Предстоит также усвоить правила этикета, хорошие манеры, основы ведения домашнего хозяйства. И тебе, Эллен, надлежит заниматься этим со всей серьезностью. Учись как можно большему и ни на минуту не забывай, что только моей душевной щедрости ты обязана этим возможностям в жизни. Все!

Предполагалось, что аудиенция закончена, и я должна была отправиться восвояси, предаваться размышлениям по поводу этой речи, умиляться невиданному счастью и самоуничижаться, что, по всей видимости, должно было стать критерием моей нравственности. Но как раз именно этих чувств мне, увы, заметно не хватало. На мгновение показалось, что кузина Агата смотрит на меня теплым, довольным взглядом, однако впечатление это быстро рассеялось, как только я поняла, что удовлетворена она вовсе не мною, а исключительно собою и очередным содеянным добром: взять дитя в дом, «довести до ума», выпустить в жизнь… на все четыре стороны. А если что и устраивало ее во мне лично, так это досадные недостатки, которых было предостаточно, и я понимала, что это тешит ее даже больше сознания собственной доброты по отношению к такой обузе, как я.

Наверное, всем очевидно, что у меня не было теплых чувств к кузине Агате. По характеру мы были диаметрально противоположными людьми. Я выяснила, что являюсь единственной из всех домочадцев, кто смеет перечить ей. В раннем детстве я ужасно боялась, что меня могут отправить все-таки в приют; однако скоро я поняла, что это мне не грозит, ибо кузина Агата никогда бы не позволила себе так опуститься в глазах знакомых: решительное избавление от меня выглядело бы позором. Мой дурной характер был для нее чем-то вроде источника удовольствий. По-моему, обо мне со своими друзьями она говорила гораздо больше, нежели об Эсмеральде. Ведь ничего примечательного ее родная дочь собой не представляла. Едва ли такое можно было сказать обо мне. Часто, покидая комнату кузины, я слышала обрывки фраз: «…Естественно, при такой матери…» или «…трудно поверить, что несчастная Френсис была урожденной Эмдон». Несчастная Френсис — это моя мама, а Эмдоны — благородное семейство, из которого происходили и мама, и кузина Агата.

Естественно, я росла непростым ребенком; «хитрая, как целый вагон обезьян», отзывалась обо мне нянька Грейндж. «Мисс Эллен способна на любые проделки. А мисс Эсме тянется за своей проказливой сестрицей, вот так-то». В каком-то смысле в доме я была фигурой не менее значительной и заметной, чем сама кузина Агата.

Зимы мы проводили в огромном высоком особняке вблизи Гайд-парка. Как же мне нравились деревья, подернутые то позолотой, то бронзой в дни, когда после лета, проведенного за городом, мы возвращались в Лондон. Мы с Эсме забирались на верхний этаж дома и из окон, выходящих на разные стороны, с восторгом находили знакомые лондонские силуэты. Из северного окна открывался вид на Гайд-парк, из восточного — на здания Парламента, Биг Бен и Бромптонскую Ораторию. Часто мы с ней, услышав колокольчик булочника, наблюдали за горничными в белых наколках, которые с подносами бежали к нему за его вкусным товаром. Нянька Грейндж всегда покупала у него что-нибудь, и потом мы обычно подрумянивали сдобу или булочки у няни в комнате и буквально вгрызались в душистую сливочно-пышную мякоть. Приходилось нам видеть и бродячих трубочистов — босых пареньков, чей облик неизменно огорчал нас, такими они казались бедными. Расстраивались почти до слез мы и при появлении носильщика с ручной тележкой, который спешил к Паддингтонскому вокзалу в надежде выручить несколько центов за перевозку чьего-нибудь багажа.