Долгий полет - [3]

– Верно. Не по «графе» – по совести о человеке судили… А ведь Леха потом с тобой на ТЭЦ работал. Как он, жив еще?

– Шутишь, дружище… По статистике, средний срок жизни нормального русского мужика – пятьдесят восемь лет. Давно погиб наш Леха на боевом посту – в неравной борьбе с проклятым зеленым змием.

– Да будет земля ему пухом. Давай выпьем за Лехину память…

Выпили. Ромка подцепил вилкой кусок селедки, купленной в «русском» магазине неподалеку, положил ее вместе с тонким кружком лука на корочку черного хлеба, отправил все в рот.

– Хорошо сидим, дружище… Детство наше и юность на страшные годы пришлись. Помнишь? Сталинщина кровавая. Война, голод. Послевоенная разруха… А вот сейчас спрашиваю себя: когда чувствовал себя счастливее всего? И отвечаю: в детские и юношеские годы. Наверное, в ту пору восприятие мира совсем другое – несмотря ни на что, он прекрасным кажется… Кстати, о Лехе нашем. Слышал ли ты, что в зрелом уже возрасте он в партию «наступил»?.. После этого сидели мы с ним как-то вдвоем, поддавали по маленькой. Я его ни о чем не спрашивал, а он сам вроде как оправдываться начал. Мол, если порядочные люди будут вступать в партию, она постепенно другой станет, покается перед народом за все потоки крови… Черта с два.

– Знаешь, Ромка, я ведь тоже в партии чуть однажды не оказался… Не рассказывал тебе?

– Ты?.. Не может быть.

– Вот слушай. Защитил я докторскую, заведую спокойно лабораторией в НИИ нашем. И тут вызывает меня директор. «Борис Абрамыч, вы знаете, у нас освободилось место замдиректора по науке. Я в министерстве посоветовался, мы сошлись во мнении, что ваша кандидатура подходит». В башке моей сразу счетчик заработал. Завлаб, доктор наук, получает в институте первой категории пятьсот в месяц, а замдиректора – пятьсот пятьдесят. Разница небольшая. Но должность замдиректора в нашем институте давала одно серьезное преимущество – служебную машину с шофером. Вот и согласился я, дурачок. О последствиях не подумал… Несколько дней прошло, сижу в новом кабинете, замдиректорском. Открывается дверь. Покачивая пышным задом, заходит парторг. За глаза мы ее просто Нелечкой звали. Вроде бы, спала она с директором – но это, как говорится, их дело. Начинает она с места в карьер: «У меня для вас, Борис Абрамыч, радостная новость. Вы же знаете, как непросто теперь интеллигенту в партию вступить. Рабочему или колхознику – много легче. Но я была в райкоме, объяснила ситуацию. Выделили они для замдиректора, для вас то есть, одно место. Вот вам книжечка заветная – устав нашей партии. Почитайте, подготовьтесь. Через три дня – партсобрание, там вас принимать будем. Поздравляю от души!» Представляешь?.. Я от неожиданности прямо замер. Сказать ей правду, как я ненавижу партию эту, отказаться впрямую – нельзя. Ведь отказ будет воспринят как открытый антисоветский поступок. Со всеми вытекающими последствиями. Что делать?

– Влип ты…

– Бормочу я скороговоркой, что быть принятым в партию – огромная честь для меня. Но вот, не хочу с халтуры начинать пребывание в рядах партии нашей. Не успею я за три дня изучить устав понастоящему… Нелечка подняла удивленно бровки. Но потом согласилась: мол, готовьтесь тогда к следующему партсобранию, будет через месяц. А через месяц, преданно заглядывая ей в глаза, снова бормочу то же самое – что еще не готов, устав запомнить ну никак не могу. Бросила она на меня задумчивый взгляд, ничего не сказала. И на следующий день вызывает директор. Глядя куда-то в стенку, говорит: «Знаете, Борис Абрамыч, мы тут посоветовались… Возвращайтесь-ка вы обратно на заведование лабораторией». Я так рад был… Более серьезных оргвыводов, слава Богу, не сделали.

– Дружище, ведь в то мерзкое время даже это был поступок с большой буквы. К сожалению, все мы героями не были. Загоняли нас на их общие собрания, насквозь лживые. Сидели мы, помалкивали. А когда предлагали проголосовать «за», послушно тянули лапки кверху. И все же, все же хоть в чем-то старались сохранить душу живу не загаженной… Помнишь, как Александр Сергеевич тоже в непростые времена (а когда они в России-матушке простыми были?) написал: «Умейте сохранить и в подлости осанку благородства»… Что же, есть повод выпить. Давай за него – за нашего незабвенного Александра Сергеевича.

4

Встретить Бориса в вашингтонском аэропорту Рейгана собирался сын Андрюшка на своей «тойоте». Два дня назад он позвонил Борису в Тель-Авив, записал номер рейса из Франкфурта в Вашингтон и время прибытия. Только сейчас Борис сообразил: о том, что он поменял рейс, сын не знает. Ну, да ничего страшного. Весь багаж Бориса – сумка, что лежит на полке наверху, не такая и тяжелая. Сам доберется, их многоквартирный дом в двух шагах от остановки метро. Только надо не забыть прямо из аэропорта позвонить Андрюшке и предупредить – пусть со своей военной базы едет домой.

Детей у них с Лизочкой долго не было. А потом, когда ей было уже под сорок, родился долгожданный Андрюшка. «Поскребыш», как говорила счастливая Лизочка. Сын рос молчаливым, не по возрасту серьезным. Когда они приехали в Штаты, ему было всего-то четыре с половиной годика. Борис и Лизочка поставили задачу – сын не должен забывать родной язык. Для этого они специально привезли с собой несколько детских книжек. Борис учил Андрюшку русским буквам, показывал, как из них образуются слова. Чтобы заинтересовать сына, Борис начинал читать вслух какую-нибудь простенькую сказку, а в середине останавливался, протягивал тому книжку – дальше, мол, сам. Однажды они с Андрюшкой трудились таким образом над сказкой, написанной Толстым, – о льве и о маленькой собачке, которая прижилась в зоопарке, в клетке у льва. Тот собачку не трогал, даже любил. В конце сказки собачка умирала. Борис помнит, как горько разрыдался сын, дочитав до этого места. Добрым был. Таким и остался…