Долги наши - [4]

В самом деле, что можно узнать из старой записи «Костя Блинов»? А для меня за этими двумя словами целая эпоха, поразительная биография и мужественный характер Константина — драма его любви и все, все, что я знал о нем, и Нина, и шумная компания наших друзей, и их судьбы. И, наконец, подвиг Костика, его смерть и нравственный урок, который он дал нам — своим товарищам.

В этой книге я пытаюсь хоть отчасти, хоть в самой малой мере рассчитаться с долгами.

И вот один из самых неотложных.

Долгое время я жил в Краснопресненском районе Москвы. Слово «Трехгорка» в нашем районе произносилось так же часто, как «хлеб».

Мне казалось неправдоподобным, что вот эти будничные корпуса, видные из моего окна, эти ворота, проходная — сколько тысяч раз я проходил мимо них по Рочдельской улице — это и есть та самая легендарная Трехгорка 905-го года, Трехгорка 17-го года, Трехгорка, куда считал своим долгом приезжать Ленин, отчитываться, искать поддержку рабочего класса…

Сколько знавал я людей — и каких людей! — с Трехгорки. Какие героические биографии, какие поразительные характеры!

Много раз стоял я перед скромной мемориальной доской — той, что установлена на месте расстрела рабочих в девятьсот пятом, — если вы войдете через проходную, увидите ее слева на кирпичной стене.

Я бродил по цехам — по фабрикам, как теперь называются отделы комбината, — и воображение стирало следы времени, следы перестроек, ремонтов, следы современности, и мне открывалась старая Трехгорка, и я встречал тех, кто некогда жил, радовался и страдал в этих стенах. Я говорил с ними, и они были для меня не менее реальны, чем любой из моих сегодняшних друзей и знакомых.

Я заходил в Театр имени Ленина — Дворец культуры Трехгорки, — и мне казалось, что я стою, стиснутый толпой рабочих, и слушаю Владимира Ильича, приехавшего, чтобы выступить на митинге перед тружениками Трехгорной мануфактуры.

Так образно и так часто мне рассказывали об этом, что я поклялся бы, что сам видел здесь каждое ленинское движение и слышал его голос.

Воображение переносило меня к трехгорцам в тяжелые, голодные годы гражданской войны, я был с ними, когда начинали восстанавливать холодную, мертвую фабрику, и тут уж не воображение, а реальность — я провожал уходивший с Трехгорки отряд народного ополчения в недоброй памяти сорок первом…

А женщины Трехгорки!.. Сколько раз я собирался написать об этих замечательных женщинах, видевших столько горя и умевших с таким достоинством перенести его…

Особенно поразила меня жизнь одной семьи.

Не знаю, сколько поколений этой семьи были кровью связаны с Трехгоркой. Какой-то их еще пра-пра-пра попал в Москву крепостным, оброчным мужиком, да и осел, обосновался на Трехгорке. Потом у них появился и свой дом, так что Филимоновы числились не просто какими-нибудь там, а — не шутите — домовладельцами. Не такими, конечно, домовладельцами, как их хозяин — знаменитый миллионер Прохоров, чей дворец стоял на горе, над всей Пресней — Филимоновы были только их рабами, их фабричными рабами. С незапамятных времен все женщины и мужчины этой семьи просыпались среди ночи, чтобы к трем часам стать к станку. Трудились каторжно, жили впроголодь. И все же по сравнению с теми, кто ютился в смрадных фабричных казармах, они были, так сказать, аристократами…

Историю трех поколений этой семьи, три истории любви я узнал и вот — написал об этом, стараясь как можно точнее придерживаться того, что мне было рассказано…

ВЕРА, НАДЕЖДА, ЛЮБОВЬ

ПРОЩАНИЕ

Из ворот комбината — влево, вправо, вверх по крутому переулку расходилась рабочая смена. Шли хозяева Трехгорки. Женщины, женщины, женщины…

В проходной вахтер окликнул высокую, светловолосую девушку.

— Вера, тебе замдиректора велел зайти.

Заместитель директора — молодой, совершенно лысый человек, — не переставая подписывать бумаги, поздоровался с Верой.

— Садись, Филимонова, тебе надо будет сейчас со мной поехать в главк… Вот, видишь, отношение: «Художника Филимонову В. А…»

— А я не могу, — отвечала, не садясь, Вера, — я занята.

Замдиректора оторвался от бумаг.

— Дело в том, — сказал он, — что твоя ткань… эта… на худсовете высоко оценили твой рисунок, ну эту…

— «Морская?»

— Да «Морская» получила какую-то там большую премию на Всемирной выставке.

— Спасибо за известие, но вы, кажется, не расслышали — я сейчас занята.

— А что случилось?

— Дом сносят, в котором мы жили.

— Ну, и?..

— Ну и я с родителями туда поеду.

— Дом сносят?

— Да.

— Ну и что?

— В общем, я сейчас не могу. В другой раз. Можно идти?

— Ну и молодежь пошла!.. С ума сойти!..

На круто спускающемся к Москве-реке пресненском переулке по одну сторону стояли маленькие, старые деревянные дома, а по другую возвышались новые современные строения. Окна были раскрыты настежь, и из них далеко разносились веселые детские голоса.

Это было время, когда работницы первой смены забирали своих птенцов в яслях и детских садах. А новые дома были именно этими детскими учреждениями.

Женщины встречали детей, обнимали их и целовали, поднимали на руки, подбрасывали. Удивительным было это зрелище массового материнского счастья.

В соседнем жилом новом доме в одном из окон стоял музыкант и играл на флейте. Несложная, сентиментальная мелодия, которую он повторял, разучивая, вязалась с картинами материнства и, в то же время, казалась странной в сочетании с тем, что творилось по другую сторону улицы, где расчищался район малых домишек и машины совершали разрушительную работу. Один за другим сносились заборы и маленькие домики, а заодно с ними и деревья и кустарники. Бульдозеры подошли уже совсем близко к дряхлому домику, когда такси остановилось невдалеке от него.