Долгая прогулка - [27]

Я заглянул в машину со стороны пассажирского сиденья в поисках вещественных доказательств, и осмотрел труп водителя. Взрыв не причинил ему никаких повреждений — настолько точно сработал бут-бэнгер. Склоненная набок голова покрылась тонким слоем пыли, поднятой нашим подготовительным взрывом. По пыли на ресницах я сразу понял, что неудачливый террорист-смертник до взрыва был мертв. Будь он жив, пыль запорошила бы ему глаза и он бы смахнул ее с носа и ресниц. Но осевшая пыль его не раздражала. Ничто уже не могло заставить этот мешок человеческой плоти пошевелиться — даже начавшие собираться вокруг него мухи.

Я внимательно рассмотрел дырку у него в черепе. Она была темной, пустой. Мозг вышибли: он вытек с другой стороны через выходное отверстие, которое было скрыто от меня. Черная дырка в черепе чуть повыше виска была диаметром с мой указательный палец.

Мне захотелось засунуть в нее палец.

Я лежу один на полутораспальной кровати. Лежу наедине с моим Безумием на той самой кровати, где из моей головы выползают пауки и где потолок опускается на меня, грозя раздавить. Пузырящееся, кипящее, нестерпимое Безумие распирает меня так, что я вот-вот лопну. Я пытаюсь выползти из собственной кожи. Это длится уже три с половиной месяца. Безумие все еще не отпускает.

Жена отворачивается от меня и притворяется спящей. Мы легли спать, не разговаривая. Уже не первый раз. Вместо ночной рубашки она надела желтую футболку, на которой спереди красуется надпись жирными черными буквами: «Киркук, Ирак». Нынче за все награждают футболками. За победу в спортивном состязании. За открытие счета в банке. За донорскую кровь. За то, что во время турнира младшей бейсбольной лиги помог соседу поймать мяч, поданный пневматической пушкой. У меня даже есть футболка, полученная в награду за тушение лесного пожара в пойме реки Бэтл Крик в штате Южная Дакота. Футболка за тушение пожара. Отчего бы не награждать футболками за участие в войне?

Моя жена тоже лежит на нашей полутораспальной кровати одна. Ее муж, отец ее детей, так и не вернулся из Ирака. Во время моей первой командировки в Ирак она спросила у своей бабушки совета, как ей жить. Во время Второй мировой войны бабушка служила в армии — воевала в Африке и в Европе. Бабушка не могла ей ничего посоветовать.

— Как мне жить, когда его нет рядом? Как помочь ему, когда он вернется домой? — спросила моя жена.

— Он не вернется, — ответила бабушка. — Война убьет его так или иначе. По-моему для тебя будет лучше, если он погибнет там. Иначе война убьет его дома. А вместе с ним и тебя.

Дед моей жены умер задолго до ее рождения — от сердечного приступа на полу в гостиной. Второй мировой войне потребовалось одно или два десятилетия, чтобы его убить. Интересно, через сколько времени моя война меня убьет?

Моя жена не была готова сидеть и ждать, пока я свалюсь замертво. Когда меня уволили из армии и отправили из Балада домой раньше срока, она расценила это как подарок судьбы, как божью милость. Не может быть, чтобы, искушая судьбу во второй раз, я вернулся живым и невредимым. Уж лучше считать меня погибшим в тот день, когда я сел в самолет, летящий в Киркук. Жена не зря мысленно готовилась потерять меня: насколько она могла судить, я вернулся домой Безумцем. Она говорит, что за целый год, что прошел со дня моего возвращения, я ни разу не засмеялся. Безумный для нее — все равно что мертвый.

Я знаю, у нее хватит сил с этим справиться. Девушка, с которой я познакомился, когда мы учились на последнем курсе колледжа — круглая отличница, будущая медсестра отделения интенсивной терапии, член сборной колледжа по плаванию, — была сильной. Достаточно сильной, чтобы не пасть духом во время моих длительных командировок. Достаточно сильной, чтобы ждать, когда я вернусь и постучу в дверь, в то время как в вечерних выпусках новостей показывают ужасы войны. Достаточно сильной, чтобы иметь дело с Безумным мужем. Достаточно сильной, чтобы воспитать наших сыновей в одиночку. Достаточно сильной, чтобы вскрыть, если потребуется, конверт с письмом, которое я написал перед отъездом моим мальчикам на случай, если меня привезут домой в полиэтиленовом мешке, — письмом, в котором я объяснил, для чего их отец отправился умирать в город, который они не могут отыскать на карте. То письмо до сих пор лежит в небольшом сейфе, до которого можно дотянуться рукой с того места, где я сижу и печатаю эти строки. Я не вскрыл конверт и не выбросил, потому что не помню, что написал, а достать письмо, чтобы это узнать, выше моих сил. Но я знаю, что моя жена сделала бы это. У нее хватило бы духу. Она не боится сыпучего песка.

Так что если ей захочется выплакаться перед тем, как уснуть рядом со мной, она просто поплачет, раз так надо. Если ей надо помолчать, она молчит. Если понадобится заново спланировать свою жизнь, чтобы поднять на ноги четырех сыновей и поддержать не слезающего с дивана спятившего мужа, она просто будет делать, что требуется. Она выдюжит. Что ей еще остается? Что я могу изменить, лежа в одиночестве на этой кровати? Я Безумен.

Наш консультант по брачно-семейным отношениям — толстый и потный, пальцы сцеплены на огромном отвисшем животе, — поставил диагноз.