Долгая навигация - [52]
Остатками воды Валька вытер загривок и лоб и, злой, остервенелый спросонья, дернул с крепких плеч голландку. Капли стекали по скулам. Зло утер со лба и губ капли. Надежно, прочно уселся в вертящееся кресло и повязал привычно на вспухшей жилами, погрубевшей шее шнур микрофона:
— ГКП! ГКП! Матрос Новиков вахту принял!
Надежно — с каждым оборотом прошвыривая корабль вперед — молотили, чавкая маслом, на шестистах оборотах дизеля. Море накатывало, звеня, и в стеклянном набеге звука острыми зелеными проколами — на разных дистанциях, вправо, влево, прямо по курсу — вспыхивали сигналы эха от мин.
Входили в полигон.
— …Есть. Есть!
— Смешной парень.
— Злой.
— Азартный… Тошно мне глядеть, как ты стараешься.
— Ты, Степан Андреич… Есть… воспитан в неряшливости радиотехники. Штурманской красоты тебе не понять. На руле! Курс двести шестьдесят два! Последний галс.
— А что Шура, не желает остаться? Ты с ним говорил, что вакансия старшины команды?
— Говорил. И командир говорил. …Есть.
— И что?
— Говорит, очень хочет посмотреть, как трамвай выглядит. Забыл, говорит. …Есть.
— Трамвай, говоришь?
— Все. Дальше чисто.
— Закрывай лавку, старпом. Домой пошли.
— Куда ты торопишься? Все равно Ольга не дежурит.
— А какое сегодня число?.. Да иди ты!
— На руле: право двадцать по компасу!
— Дай ты ему сейчас эту должность. Дай! Пусть домой главстаршиной поедет.
— Мостик! Товарищ командир. Планшет минного полигона завершен!..
«От мест отойти» — команда любимая.
Погасли шкалы, остывали блоки.
Натянул голландку, расправил воротник.
— Пошли! — и Шура без усилий полез наверх, сухие мышцы спины бродили под голландкой.
Наверху был мокрый, вмиг забивший легкие ветер.
Недавно пролетел дождь, вода дрожала на палубе, на надстройках. Как всегда после холодного дождя, видно было далеко, и острова по левому борту казались близкими. Спешила волна.
На крыле мостика стояли, наслаждаясь ветром, старпом и Милашкин. Милашкин смеялся; старпом показал баранкой большого и указательного пальцев: отлично! Валька и сам знал, что нормально отработал.
Зеленов подмигнул в темном портике радиорубки.
Брызги залетали на шкафут.
Мир был свеж. Низкие полосы облаков: влажные синие брюшки. Сизые, белые акварельные размывы. И волна ворчливая, с чернью.
Ветер.
Из гудящего камбуза высунулся Серега, за ним радовался, распахнув полосатый живот, Доктор: желтый зуб под усами… «Пожевать хочешь?» Не, помотал головой Валька. Курить. Предложили на выбор. Глядели на него с доброй усмешкой. И некурящий Иван стоял тут же, блаженно щурясь на вымытый мир.
Курить на влажном, плотно налегающем ветру. Трезветь… Ноющая усталость отпускала. «Штормик придет», — сказал боцман.
— Штормик, — сказал Кроха.
Подрагивающим гудом гудели дизеля. Дрожали мелко леера и стойки. Ветер хлопотал в намокших чехлах, обвесах. Подрагивая на волне, покачиваясь с борта на борт, распластав вымпел и горькую дымку выхлопа, спешил Валькин корабль домой — в бухту.
Служить оставалось два года и еще сто с чем-то дней.
ПИСЬМО ТАТЬЯНЫ Л.
Повесть третья
«…Необъяснимо, просто, смутно — две строчки из далеких снов, разодранным чадящим утром приносят белое письмо; когда нам женщины не пишут — они правы, шути иль злись, — но что за ласковая вспышка кладет пред ними чистый лист… какая тонкая отрава — две строчки женственным пером, любви таинственная слава изводит нас как школяров, и легкий почерк в темных пальцах дрожит заманчивой бедой.
Свежеет.
Крепко, вкусно пахнет железом, гарью и водой».
Так писал Андрюха Воронков.
Зачем писал?
Спросить бы.
В тот год, о котором веду я рассказ, утра августа в бухте Веселой дарили прохладой и чистотой, последним перед темными штормами покоем.
На кораблях, стоявших у стенки, менялась вахта, шла спокойная, размеренная работа. Утром поднимали флаги, а вечером их спускали. Уходили в море, — а уйдя, возвращались. В среду, субботу и воскресенье ходили в увольнение в лес. Ждали осени, ждали прибавки к жалованью, ждали конца службы. По утрам восходило холодное твердое солнце, и бухту и берег подергивала предосенняя, беспричинная грусть.
Влажный лоск вишневых палуб, влажный светлый блеск бортов, смородинная под швартовыми, синяя вдали вода… отчего не жить в такое утро, не возиться с добрым делом под пугливым вымпелом, в котором проявится вдруг глазу и станет видимым ветер, — отчего не жить. Но благословенная, врачующая работа слабо помогала Шурке.
Белый плеск, огонь и чад электросварки. Утро было продрано дымами, свистками и грохотом, воем лебедок. Проворачивали дизеля и грузили торпеды. Било свежестью и гарью — и осенним уже дыханием воды. Скоро вспыхнут в серых сумерках желтые листья на мокрых прибрежных валунах… Железом, гарью и водой — неотвязно вертелось в голове, и еще нелепое: знать бы.
— …Ровнее ты можешь вести? сварщик! тебе кашу манную, а не металл варить! — закричал, задыхаясь от ярости и сложной обиды, Шурка и, закричав, словно очнулся — обнаружив себя на палубе, на рострах на левом борту, возле шлюпок, в черном прожженном комбинезоне: старшина первой статьи Дунай, бледный и злой. А перед ним, сдернув с лица забрызганный металлом щиток, красный и взбешенный от несправедливой укоризны, пыхтел Кроха Дымов. Шел девятый час неяркого августовского утра. Варили стрелу для нового опускного устройства. Всю систему к данному кораблю приходилось привязывать самим, чертежей — никаких, и варили по Шуркиному разумению, начав еще до рассвета, ругаясь насмерть и молча мирясь. Помогал молодой Шуркин акустик Валька Новиков, а варить вместо не пришедшего с плавмастерской сварщика взялся Кроха: взялся на свою голову, влез необдуманно под строптивое Шуркино начало.
