Долг - [40]

Покоя нам теперь не будет. Я даже жду, когда в одиннадцать опять уйду на пост. В караулку приходит дознаватель Витенька и мучает вопросами меня и тех солдат, что прибежали с Лапиным по моему звонку – пока без протокола, но протокол еще будет, я знаю. Является полковник Бивень с большой свитой. Нас строят в коридоре. Такое впечатление, что все мы сильно виноваты. Особенно я. Почему не сразу обнаружил вскрытый бокс? Спрашивают про Вальку – почему без команды стрелял? А кто ему команду даст, если старшего по званию убили? Другой вопрос: зачем вообще стрелял? Здесь я не знаю, что сказать, придет Колесников с поста – его и расспросите. У меня же самого насчет стрельбы и мысли не было. Вообще никаких мыслей. Ступор какой-то. Ни паники, ни страха – ничего. Когда в караулке я пошел в сортир, увидел в зеркале свое лицо, все в темных пятнышках. Стал их смывать и понял, что это кровь со спины Лапина. Вот тут меня заколотило. Потом ничего, пошел ужинать. Хорошо, что успели поесть, пока не явилось начальство.

Больше прочих суетились два офицера из танкового батальона – их солдатик, им и отвечать. Танкисты орали на меня, пока дознаватель Витенька не спросил начкара: почему посторонние в караульном помещении, что за бардак? Лунин танкистов спровадил, велел всей смене отдыхать. Какой тут отдых? Я как пыльным мешком пришибленный. Все думаю: а вот не оттолкни меня сержант... Вообще-то в армии смерть не такое исключительное дело, пусть даже не война. Люди два года с оружием балуются, всяко бывает. Есть устойчивый слух, что на учениях с боевой стрельбой допустимые потери – два процента. Ну, не знаю. При мне, по крайней мере, никто на полковых ученьях не погиб и сильно не поранился.

Приходит с поста Колесников. Все смотрят на него, будто он знаменитость какая. Валька держится уверенно, спокойно, даже с вызовом. Мы с ним идем в сушилку покурить. Сидим, молчим, сказать-то нечего. Валька спрашивает, нет ли в карауле водки, он вымок и замерз. Какая тебе водка, говорю, сейчас таскать начнут. И точно: в сушилку заглядывает особист и уводит Вальку на допрос. Тот идет нагло, с сигаретой. Поодиночке нас допрашивают в комнате начальника караула, а всех вместе – в строю в коридоре. Я понимаю: для полка это страшное чепэ, могут полететь и звезды, и погоны. Немножко думаю о том, как происшедшее может сказаться на карьере ротного-корейца. А замкомвзводом, наверно, назначат Николенку. Кого тогда на отделение? Дадут вторую лычку ефрейтору из кандидатов? Старикам вроде меня лычку давать бессмысленно в связи с грядущим дембелем. Вот такая суета начнется в нашем взводе. Все будет, только Лапина не будет. А могло бы не быть и меня. Ладно, хватит нюни разводить, лучше просуши портянки перед ночной сменой. Разуваюсь, вешаю портянки на железную круглую печку. Надо бы ногти постричь.

На часовом из молодых, которого я сменяю, толстый караульный плащ с капюшоном. Плащ всегда висит под вышкой на случай дождя. Брезент уже подмок, и плащ тяжелый. Возле бокса, где лежал сержант Лапин, овальное пятно чернее мокрого бетона, края пятна уже размыты. Бокс на замке, опечатан крупной сургучной бляшкой с хвостиками нового шпагата.

Что он делал в шестом боксе, тот солдатик? В кого стрелял, когда я услышал короткую, в три патрона, автоматную очередь? В себя, наверное, больше не в кого. А потом в Лапина. Вот этого никак не понимаю. И ранил ли его Колесников, или он сам неловко застрелился? Я почему-то думаю, что сам, а Валька не попал, хоть и выпалил полмагазина. Старлей спортзаловский как-то рассказывал нам, что в человека попасть очень трудно. Это в кино из пистолета бахнут через поле, и человек готов. На самом деле, говорил старлей, из пулемета даже можешь не попасть. Откуда наш старлей такое знает, мы не спрашиваем.

Через два часа приходит смена. Разводящий Николенко требует сдачи-приема поста по Уставу. Стоишь плечом к сменщику, бормочешь перечень объектов под охраной (половины не помнишь), потом на пару трусишь вдоль дверей: замки, пломбы... Наконец отдаю Вальке потяжелевший вдвое плащ. Колесников шепчет, что в караулке – сюрприз. Глазами спрашиваю: какой? Мой сменщик мне подмигивает: там узнаешь. Вообще-то на сегодня мне сюрпризов хватит, я ничего хорошего не жду.

В комнате бодрствующей смены, по совместительству столовке, два незнакомых офицера едят из мисок гречневую кашу с черным хлебом и запивают чаем. Едят они молча, ни на кого не смотрят. У них расслабленный вид хорошо поработавших мужиков. Мы жмемся по углам, стесняясь их присутствия. Есть что-то в этих офицерах необычное. Не наше строевое, не пехотное. Но и высокомерием штабным от них не пахнет. Офицеры бросают ложки в миски и уходят в комнату начкара. Прибраться надо на столе. Командую салаге, чтоб нес посуду в умывальник.

Трогаю чайник – остыл. Иду с ним в сушилку. Там курят наши выводные. Ставлю чайник на печку, присаживаюсь у стены, спрашиваю, что за люди в караулке. Выводные говорят: ты чё, не знаешь? А что я знаю, я с поста пришел.

Выводные начинают рассказывать с тем торопливым азартом, с каким всегда вываливают новости свежему человеку. Ни хрена себе, говорю. Поднимаюсь и иду к двери камеры для временно задержанных – той самой, где мне в октябре потоп устроили. Смотрю в глазок. В углу на корточках, руки под мышками, сидит человек в пуховой куртке из болоньи, темно-сером гражданском костюме и коричневых ботинках на толстой подошве. Хорошие на нем вещи, это я сразу отмечаю, очень хорошие, пусть даже грязные и мятые. И человека я сразу узнал, хоть он и смотрит в пол, заляпанный следами мокрой обуви. «Точно – он», – говорю я, вернувшись в сушилку. Выводным про него рассказали два автоматчика, что пришли вместе с чужими офицерами и нынче спят в темной комнате отдыхающей смены.