Долг - [22]

Ты так уверовал в это сейчас, что, казалось, видел в темноте сияние собственных глаз. Оно соединялось с тем, звездным, и соединялась, сливаясь с морем, твоя душа. Ты дышал ровно, глубоко, но сердце твое билось, трепетало радостно, как у ребенка в объятиях матери. Вот когда открылось тебе все, что раньше тебя поняла Бакизат. Ты вдруг прозрел, наконец-то тоже почувствовал, что таилось на самом донышке ее чуткого сердца. Все, что так поразило, взбудоражило твою юную жену-тростиночку, мгновенно передалось тебе: и сейчас ты видел и испытывал то же, что и она, и сердца ваши забились в лад. Впервые вспыхнуло в душах ликующее созвучие, они стали как единая трепетная душа, и это было непостижимо и прекрасно.

Как же ты был счастлив в ту ночь! Душа, охваченная восторгом необъятного, неизъяснимого открытия, порывалась излить все, что мириадами смутных предчувствий возникало в ней каждый миг. Душа рвалась, но ты не смел, шелохнуться, ненароком задеть какой-нибудь жухлый кустик или гальку, чтобы не спугнуть торжественно звенящей тишины ночи, в которой неведомая тебе душа твоей женщины проникновенно соединялась с чудом, околдовавшим эту глухую южную ночь, раскинувшуюся в забытьи моря. И, замирая весь, еле сдерживая дыхание, как и Бакизат, глядел ты вдаль, в черное трепетное безмолвие. Ни звука, ни шороха. Молчала ночь, молчало море. Лишь чуть поодаль, в камышовых зарослях, временами безнадежно выкликала кого-то охрипшая птаха. И вдруг в нескольких шагах от берега раздался звонкий всплеск. Ты поневоле усмехнулся. Видно, не только на греховодной земле, но и в море наступил час влюбленных, наверное, и там, в кромешном подводном царстве, охваченные страстью, как и все живое на свете, мечутся неведомые существа. Только и среди них наверняка тоже попадаются такие же вот нескладные, нетерпеливые, как ты. Вон погнался, должно быть, кто-то из их рода-племени за своей белой рыбкой, взметнулся над гладью моря и вновь плюхнулся, точь-в-точь как ты давеча в куст, и всплеснул и потревожил воду. И в том месте, где послышался всплеск, вдребезги разбилось отражение дрожащей Звездочки, и точно искры брызнули во все стороны...

— Видел? — взволнованно сказала Бакизат. — Звездочка выпрыгнула...

Ты не расслышал за своими мыслями, и тогда она подбежала к тебе, потеребила за рукав:

— Видел, спрашиваю, как звездочка выпрыгнула? |

— Откуда?

— Как откуда? Из моря!

Ты счастливо расхохотался. Она уставилась на тебя с удивлением. Потом нахмурилась. Лицо ее исказилось в болезненной гримасе. Резко отвернулась и пошла, не сказав ни слова. Ты не успел еще согнать с лица неуместную улыбку, а она уже удалялась по узкой полоске побережья, и под ногами ее сухо потрескивала иссохшая нынешним знойным, без единого дождя летом скудная приморская трава.

— Батиш... милая... ну, подожди...

Она не ответила. Только, услышав твои неровные шаги за спиной, сама прибавила шагу. Ты все же догнал, поравнялся, неуверенно взял ее за руку:

— Ну, прости...

Она с каменным лицом отстранилась.

— Ты ведь права. Звезды действительно выпрыгивали из воды. Я тоже видел.

— Да ну тебя!

— Честное слово, видел! Выпрыгнула, плеснула так...

— Ты... нет, ты в самом деле видел?

— Еще как! Вот этими глазами.

— А как звездочка разбилась, видел?

— Ну конечно! Вдребезги разлетелась.

— Даже искры посыпались, верно?

— Да! Серебристые такие... жгучие...

— А осколок тебя, случайно, не задел?

— Как не задел? Чуть глаз не выбил.

— Какой?

— А?

— Который глаз, говорю?

— Вот этот... нет-нет... этот!

— У-у, лгунишка!

— Нет, я серьезно... Вот сама смотри.

Бакизат рассмеялась. И у тебя отлегло от сердца; как у мальчишки, тотчас расплылись губы, и недавние тревоги и страх развеялись сами собой, в одно мгновение. И оба вы испытывали теперь детскую неподдельную радость оттого, что так скоро помирились, и, перебивая друг друга, восторженно говорили и говорили — о море, об озорной звездочке, о себе. Да, во всем безбрежном мире тогда существовали вы вдвоем... И тут в негустой камышовой заросли раздался рядом резкий треск, и невидимый зверек метнулся с испугу в сторону. Бакизат вскрикнула...

Будто вчера все это было. А прошло... страшно подумать, прошло уже тринадцать лет.

* * *

Он внезапно проснулся, подняв голову с подушки, в непонятном страхе заозирался, не соображая еще толком где находится. Мутными глазами оглядел лачугу. Ему казалось, что прилег он всего минуту назад. Вернувшись в полночь с берега Сырдарьи, он рухнул на постель, успев лишь скинуть сапоги, и прямо в верхней одежде залез под одеяло. Пальцы на ногах были как ледышки; он подтянул колени, свернулся, постепенно согреваясь и проваливаясь в сон. И теперь, проснувшись, как бы насильно вытянув себя из сна, он не представлял, сколько же прошло времени. Лишь заметил, что подслеповатая керосиновая лампа у входа уже чадила, угасая... Но что же такое страшное было во сне? Кажется, кто-то из рыбаков ворвался в лачугу и заорал ошалело: «Ойбай, беда-а! Вы тут дрыхнете, а Сивый Вол выхлестал все озеро...» И, припав на корточки у порога, со стоном стал бить себя по голове, качаясь, рыдая как по покойнику... Все представилось настолько отчетливо, что теперь он никак не мог сказать себе, во сне это было или наяву: да, черный вестник ворвался с воплями, с плачем... Был ли еще кто-нибудь рядом? В смутной душе еще не стих тот страх и не сошел озноб ужаса, которым он был охвачен, когда услышал жуткую весть. Он помнит, как рыбаки в панике бросились к выходу. Вместе с ними и он порывался вскочить, чтобы посмотреть на чудовищную скотину — водохлеба Кок-Огуза. Он все пытался встать, даже, кажется, на ногах уже был — но на самом деле лишь беспомощно дергался, не имея никаких сил чуть приподняться, весь налитый непонятной, свинцовой почти тяжестью. И еще вроде хотел кому-то что-то сказать, крикнуть, но некая зыбучая неясность сбивала его, главное, у него совершенно пропал голос. Это особенно пугало, и он потерянно и тревожно озирался по сторонам. Не мог бы он в эти мгновения объяснить, чем был вызван охвативший его ужас: то ли тем, что чудовищный водохлеб Кок-Огуз выпил все озеро вместе с рыбой, лишив рыбаков улова, или тем, что у него самого, беспомощно распластанного на постели, со страху онемел язык и отнялись руки-ноги. Одно было очевидным: его безмерный страх и лихорадочная дрожь...