Долг - [174]

Аральское море не из самых спокойных. Когда плавал по нему, мне не раз пришлось краснеть. Перед выездом из Алма-Аты товарищ мой спросил: «Шторм-то как действует на тебя?» — «Нормально!» — ответил я. «Значит, качку ты хорошо переносишь?» Обычно я излишним самомнением не страдал, но то ли бес меня в тот раз попутал, то ли еще что, но, кале бы там ни было, я, ничуть не смущаясь, лихо ответил: «Боже, за кого ты меня принимаешь? Я ведь старый морской волк!»

Посмотрели бы сейчас на этого «морского волка»! Его мутило и рвало. Бледный, как мертвец, с глубоко запавшими глазами, он беспомощно озирался на ревущее море, всем своим видом словно умолял, вопрошал: «Ну, где же земля? Почему ее не видно? О аллах, когда мы будем на суше?»

Суши вроде не стало, кругом кипело, бесновалось море. Огромные волны вздымались выше нашего катера, не на шутку угрожая подмять его под себя, потопить. Мутными глазами я глядел вокруг, надеясь увидеть за этими косматыми ревущими волнами хоть крохотный клочок земли. Ветер остервенел, выл, волны ревели, не давая опомниться, обрушивались, все чаще окатывая нас соленой водой, угрожая сорвать с палубы. Не знаю, как только не смыло меня, помню, со страха схватился обеими руками за что-то, еле удержался на ногах.

— Эй, морской волк! — раздался вдруг за спиной хохочущий, бодрый голос друга. — Ну как, а?

Смеется еще, дьявол! Возмутился бы, да сил нет. Подошел он ко мне. Встал рядом и стоит как ни в чем не бывало, широко расставив ноги. Ну и стоял бы себе, коль нет сочувствия, так нет же, издевательски хохочет прямо в лицо. Катер наш под ударами волн метался, все в нем скрипело, трещало, казалось, вот-вот развалится, разлетится ко всем чертям, а этот дьявол, обнажив крупные прокуренные зубы, все хохочет, возбужденный, довольный, словно радуется чему-то. У меня нет сил даже сердиться, смотрю на него с нескрываемой завистью.

Насколько я люблю море, настолько ненавижу его, нет, точнее, боюсь его безумства, гнева. Ведь наверняка сам Дуров, не говоря уж о других дрессировщиках, хоть чуточку да волновался, когда подходил ко льву, любимцу, воспитаннику своему. В безумстве своем напоминает море необъезженного строптивого коня под тобой. Норовя сбросить тебя, он всхрапывает, встает на дыбы, шарахается из стороны в сторону, и тогда в глазах твоих плывут черные круги и кажется, будто какие-то гигантские качели круто раскачивают тебя вместе с катером, с кипящим морем, с небом, с плывущими на нем низкими тучами. Катер, мокрый, скользкий, мотаясь на волнах, вырывается из-под ног. Измученный тошнотой и рвотой, валишься и, шатаясь, снова встаешь, и кажется, вот-вот что-то лопнет, оборвется внутри и душа покинет тебя навеки... В минуту бессилия в голову лезут странные мысли: горько жалеешь, что ты не птица, нет у тебя крыльев и не можешь вырваться отсюда, улететь сейчас на сушу. И ты вспоминаешь всех родных, знакомых, которые сейчас, в эти самые минуты, когда ты мучаешься на одичавшем море, беспечно разгуливают по земле, такой устойчивой и надежной. О чем только не передумает человек в трудные минуты жизни...

Вот я вырос у моря, у моря мать меня пеленала и баюкала, я знаю море. Стихия и ее повадки мне знакомы, но все же боюсь, боюсь ее буйства. Даже в самую тихую погоду, когда море добродушно и ласково, я поглядываю на негр со смутной тревогой и опаской, настораживаюсь, как настораживается неопытный еще дрессировщик, приближаясь к мирно возлежащему льву. Зорко слежу всегда за водной гладью, потому, видимо, выйдя в открытое море, я прежде других замечаю малейшие его капризы. Скажем, например, спокойно и ровно дышит море своей могучей грудью, ветра еще нет, но вдруг едва заметная рябь пробегает по его атласной глади. И я настораживаюсь, зная, что за этим капризом могут последовать гнев, буря.

К слову, расскажу об одном случае. В прошлом году я приехал в Аральск вместе с одним режиссером. И, помню, мы с ним однажды рано утром отправились тоже на Барса-Кельмес. Море было тихо и спокойно. Я спустился в каюту, прилег I тут же уснул. Не знаю, сколько прошло времени, но вдруг я проснулся в испуге. Еще не открыв глаза, почувствовал, как беснуется море, и услыхал его могучий рев. Ломило в голове, теснило в груди. Пошатываясь, поднялся на палубу. Полбеды, если ветер дует точно спереди или сзади. Но сейчас он налетал сбоку. Море кипело. Небольшое судно выдерживало удары волн, но вода окатывала палубу, и, ложась попеременно то на один, то на другой бок среди белогривых, ревущих волн, оно, словно побитый пес, вихляло, моталось из стороны в сторону.

Я подошел к режиссеру. Голова кружилась. Но не хотелось перед ним показывать свою слабость. Из последних уж сил бодрился.

— Ну, как дела?

Он молчал. Вижу: и он ничем меня не лучше. Лицо его, рыжеватое, покрытое веснушками, побледнело, стало пепельно-серым. Кончики лихо вскрученных, цвета меди усов, которыми в другое время он мог бы пугать малых детей, сейчас сникли, пообвисли. И все же из последних сил старается держаться молодцом.

— Да-а! — протянул он, затравленно глядя на ревущее море.

— Тебе, наверное, плохо? Может, назад вернемся?