Доленго - [5]

Сераковский, конечно, слышал о Дубельте, об этом шпионе номер один, или, как его еще называли, "шпионе аншеф", то есть главном, и даже об этом кабинете, в преддверии которого он сейчас стоял и куда стекались политические доносы со всей России. Сюда ежедневно приходили доносчики-любители и те, кто сделал из этого преступного ремесла себе профессию, агенты-подстрекатели, провокаторы разных мастей и рангов, от совсем дешевых "мальчиков на побегушках" до очень дорогих "мастеров своего дела", срывавших за услуги немалый куш. Дубельт исправно платил каждому доносчику, соразмерно проявленному усердию, десятками и сотнями рублей, но всегда так, чтобы цифра вознаграждения делилась на три - в память об иудиных тридцати сребрениках. Он любил хвастаться в узком кругу, что органически не переносит предателей, в руках которых донос может стать орудием личной мести самому честному и благородному человеку.

- Пожалуйте сюда, - сказал жандармский офицер Сераковскому, показывая на дверь.

Сераковский вошел в большой кабинет с окнами на Фонтанку, со шкафами из красного дерева, диваном и мягкими зелеными креслами. За огромным письменным столом, стоявшим перед камином, сидел пожилой человек с прокуренными усами, одетый в синий генеральский мундир, на котором холодно сияла большая восьмилучевая звезда. Острые, пронзительные глаза его смотрели пристально. Несколько мгновений, показавшихся Сераковскому невероятно долгими, морщинистое худое лицо Дубельта оставалось неподвижным, но постепенно морщины на лбу расправились, и раздался тихий голос:

- Я бы предпочел с вами встретиться в другой обстановке, мой юный друг, и по другому поводу.

Сераковский растерялся. Он не ожидал подобного приема, обращения "мой юный друг"... Что это - насмешка? Злая шутка? Или, может быть, всесильный жандармский генерал хочет проявить по отношению к нему справедливость, тщательно разобраться во всем?

- В этой комнате вы можете чувствовать себя как дома, мой юный друг... Садитесь.

На бесстрастном лице Дубельта появилось подобие улыбки, и он даже чуть привстал со своего с высокой спинкой кресла, чтобы еще раз, тем же слабым, однако ж заметным движением руки показать на кресло напротив.

Сераковский молча поклонился и сел.

- Вы свободны... - Дубельт сделал знак офицеру, и тот неслышно удалился из кабинета; шаги скрадывал толстый, застилавший весь пол ковер.

- Я не буду задавать официальных вопросов, которыми вам, очевидно, неоднократно докучали, - сказал Дубельт все тем же любезным голосом. - Я пригласил вас к себе, мой юный друг, чтобы по-отечески побеседовать с вами и выяснить размер ошибки, которую вы, я полагаю, невольно допустили.

Сераковский еще не проронил ни слова, не зная, как себя вести с этим странным человеком.

- Как здоровье вашей матушки? Надеюсь, она уже поправилась?

- К сожалению, я не имею от нее никаких сведений, господин генерал. Мне не разрешили написать ей даже двух слов.

- Что вы говорите! - Дубельт сделал удивленное лицо. - Мы исправим эту ошибку. Вы можете сегодня же написать вашей матушке подробнейшее письмо, и я обещаю, что оно уйдет немедленно.

- Спасибо, господин генерал...

- Итак, - Дубельт оперся локтями о стол и вытянул голову вперед. Итак, мой юный друг, вы изменили свой маршрут в Херсонскую губернию исключительно для того, чтобы повидаться с больной матушкой. О, я высоко ценю ваши сыновние чувства!..

- Вы совершенно правы, господин генерал. Я сделал это только ради матушки.

- И перейти границу решили лишь из простого, естественного в вашем возрасте любопытства... Не тай ли, мой юный друг?

- Я не собирался переходить границу, - ответил Сераковский по возможности твердо.

- И следовательно, этот... - Дубельт заглянул в какую-то лежавшую на столе бумажку, - этот Крыштан просто выдумал про вас небылицу.

- Наверное. Он очень беден, а за донос неплохо платят...

- Я понимаю вас, мой юный друг. - Дубельт поморщился. - Донос - это так нечистоплотно, нечестно... Будто попал в сточную канаву. - С каждым новым словом лицо жандармского генерала принимало все более брезгливое выражение, и можно было подумать, что он действительно попал в сточную канаву и никак не может оттуда выбраться. - А ваш батюшка, надеюсь, он в добром здравии? - спросил Дубельт, не меняя выражения лица. - К сожалению, нам ничего не известно о нем... Его зовут, кажется, Игнатий?

- Он скончался, господин генерал.

- Давно ли? При каких обстоятельствах?

- Мне шел четвертый год, и я не помню подробностей...

- Четвертый год... Вы родились, мой юный друг... - Дубельт снова заглянул в бумажку на стопе, - ...в тысяча восемьсот двадцать шестом году, и, таким образом, ваш батюшка скончался... если я правильно произвел в уме арифметическое действие, в тысяча восемьсот тридцатом. - Дубельт тяжело вздохнул. - Страшный год, когда несчастная Польша ввергла себя в пучину кровавого восстания... Надеюсь, ваш батюшка не находился в рядах инсургентов?

Сераковский молчал. Не мог же он сказать этому главному жандарму России, что помнит ту ночь, когда его отец навсегда покидал дом, чтобы уйти к повстанцам. Что-то разбудило Зыгмунта (сдержанный ли шепот матери, тихие, осторожные шаги, бряцанье отцовской сабли...), он спросонья приоткрыл глаза и увидел склоненное над ним бородатое, нежное и суровое лицо отца. Отец трижды перекрестил его и тихонько поцеловал в лоб. В четыре года трудно понять, что происходило в родительском доме, но последние слова отца запомнились: "Спи спокойно... Собственной грудью прикрою тебя".