Дольче агония - [66]

— Гляди-ка, твоя мама недурно смотрелась в бикини!

Какое ослепительное чудо, думает Патриция. Ей, загипнотизированной танцем световых бликов на бокалах с шампанским, опять вспомнились церковные витражи. Я всегда, даже ребенком, любила все, что блестит и переливается, вроде тех маленьких разноцветных мельничек, можно купить такую на ярмарке, и она потом будет крутиться на ветру, и мажоретки мне нравились, их тросточки, вертятся с такой скоростью, что виден только туманный круг, и цирковые акробаты, их невесомые тела рассекают воздух, превращаясь в звезды, в цифры, в чисто геометрические фигуры… А еще бриллиантовые диадемы, мерцающие жемчужины, драгоценные камни, искрящиеся сланцы. И сами эти слова тоже люблю — «блестеть», «сверкать». И слово «блеск».

— Ну, вот. Эти сделаны в то лето, которое мы провели в Вермонте, изображая нормальную американскую семью, по всем статьям здоровую. Нас туда затащил Джек, мой второй отчим. До крайности нервный субъект, Джек этот. Ногти так грыз, что догрызал до крови. Из кожи вон лез, силился научить меня рыбачить, охотиться и ругаться, любой ценой хотел сделать из меня мужчину. Его выводило из себя, что я читаю, да к тому же поэзию. Полнейший псих.

— Это заметно, — обронил Чарльз. — У него сумасшедший блеск в глазах.

— В самом деле? Ты умеешь это определять, а?

Странно, что он сказал про «блеск» в тот самый момент, когда я о нем подумала, про себя удивляется Патриция. Возможно, что это телепатия. Мне очень нравится Чарльз. Если бы только он был немножко менее напыщенным…

— Еще как! — отзывается Чарльз.

Точно такой же блеск был во взгляде его лицейского тренера по бейсболу. Мистер Родес, Бог ты мой, я еще помню, как звали этого болвана. Целую вечность о нем не вспоминал. Он все норовил меня этак по заду потрепать в раздевалке, как бы невзначай, хе-хе. Настаивал, чтобы я получил стипендию по легкой атлетике для поступления в Чикагский университет. «Нет, мистер Родес, я хочу заниматься литературой». А он мне и говорит: «Оставь Шекспира белым». Да, так в точности и брякнул: «Оставь Шекспира белым». Мой родитель думал приблизительно то же, но резоны имел другие. Мы с тобой его разочаровали, а, Мартин? Ты преступник, я литератор: оба отказались подхватить из его рук знамя Правого Дела… Но я потому и нырнул в книги, что папина одержимость политикой побудила меня к бегству. Я не желал провести свой век, без конца доказывая, что имею право жить. Я хотел… всего, папа. Всего, что мир мог мне дать. Чтобы и ногами на земле, и головой в облаках. Иметь право думать о разных вещах, не только о черных и белых. О Новой Англии, к примеру, раз я теперь живу здесь, а стало быть, она принадлежит и мне тоже: ее дремучие леса, глубокие сугробы, дикие звери, «пусто в полях, вены кюветов, смерчики снега, как пряди волос на ветру…».

— Почему же Мэйзи его не видела? — задумчиво произносит Шон. — Эх! Ведь недурная форель попалась, а? И вид у меня такой гордый! А все равно представить не можете, что это был за кошмар — тот день! Джек разжег костер, чтобы испечь форель на древесных угольях, но дрова отсырели, горело плохо, и он разбушевался. Стал грубо придираться к маме, а она сидела в шезлонге и дулась все сильнее. К тому времени, когда форель наконец испеклась, все уже были слишком подавлены, чтобы есть, и Джек вышвырнул ее в озеро, а нас повез в Сомервилль, гоня по лесным дорогам на совершенно убийственной скорости, а мы с мамой тряслись на заднем сиденье, цепляясь друг за друга.

— Нормальный финал веселых каникул, — усмехнулся Чарльз.

— Я всю жизнь потом спрашивал себя, какое впечатление на других рыб произвело внезапное появление той печеной форели.

«А в Припяти, где мы с отцом, бывало, рыбачили, рыба уже никогда не станет съедобной», — думает Леонид. (Его отец скончался первым, за ним, обнаженная, невесомая, беспамятная, ушла мать, а он не поехал в Белоруссию даже на их похороны. Чтобы он наконец вернулся, примчался домой, потребовались Чернобыль, непоправимое заражение рек, полей и лесов, милых его сердцу… и еще смерть Григория, безумное отчаяние Юлии, рак щитовидной железы у маленькой Светланы… Да, он прилетел на погребение Григория, но никому не позволили приблизиться к телу. Гроб и тот был радиоактивен, его обложили стальными листами, поверх них свинцовыми и, поместив все это внутрь огромного бетонного саркофага, закопали на кладбище в Митино, поодаль от прочих. Отныне на родине Леонида даже мертвые стали бояться мертвых.)

— Психотерапия — это полная противоположность, — изрекает Брайан, поглаживая бороду, — жест, хорошо знакомый Бет и означающий, что супруг готов пуститься в пространные разглагольствования

— О чем ты толкуешь? — хмурится она. — Чему она противоположна?

— Фотоальбомам. В них жизнь припомажена, сусальна, а в сфере психотерапии все трагично; таким образом, истина находится где-то посередине между этими двумя полюсами. Однажды я повез Нессу в Нью-Хемпшир покататься на санках. Сколько ей тогда было, не помнишь, Бет, три или четыре?

Бет вздыхает: эту историю она успела выучить наизусть и знает, что на нее хватило бы одной минуты. В этом отношении Брайан начинает смахивать на своего отца, даром что эта его черта была одной из тех, которые сын особенно в нем презирал и высмеивал: в старости Брайанов родитель изводил собеседников байками без начала и конца, но с массой доводящих до отчаяния отступлений… Брайан пока еще не теряет нити своих рассказов, но с каждым годом они становятся все более аморфными и растянутыми… И это, может быть, только начало, думает Бет, пройдет еще лет двадцать, и он, чего доброго, докатится до такого же недержания речи, как у его папаши, а других вообще перестанет слушать, даже знать не пожелает, в первый раз он это рассказывает или им давно надоел его сюжет… Такая перспектива ее по-настоящему пугает, про себя Бет уже решила, что она в таком случае сбежит. (В Майами.)