Дольче агония - [23]
Вот и Кэти тоже с тоской и завистью смотрит на дитя в материнских объятиях. Какое непревзойденное эротическое наслаждение дрожать! Все четыре раза оно повторялось, это ощущение собственной силы в мгновение, когда извергаешь из себя ребенка, невероятная радость — вот! — новое человеческое существо, выходящее из меня! — достаточно сильна, чтобы совершить такое! — а в последующие дни на тебя нисходит необычайный мир и покой, ведь такое огромное дело сделано, и потом, еще несколько дней спустя, когда выйдешь из больницы, какое потрясение — смотреть на улицы Манхэттена, где теснятся людские толпы, и думать: Господи, возможно ли, что и вправду, каждый из этих живых когда-то… РОДИЛСЯ!!!?
Моя Тони, думает Чарльз, куда миниатюрнее, чем это подобие лысого, белесого карлика. О шелковистая нежность ее светло-коричневой кожи и темно-каштановых кудрей! (Конечно, «Black is beautiful[23], — сказала ему однажды Мирна, их сыну Ральфу тогда едва годик исполнился, — но кофе с молоком вне сравнений!» — «Черным по белому», — проворковал Чарльз, накрывая ее своим телом, входя в нее, трудясь над нею с любовью и вдохновением. «Черным по белому», — шептал он ей, его жаркое дыхание касалось лица жены, и она смеялась, лизала ему шею, ее ноги скрещивались у него за спиной, ведь тогда это уже были не просто слова, а название его книги.)
В этом возрасте они еще симпатичны, говорит себе Леонид, а потом начинают пить скипидар, жевать твои кисти, а однажды в подражание тебе, изгваздают голубой гуашью диван в гостиной. Ах, все же я рад, что этот этап остался позади. (Нынче утром он позвонил Сельме, своей дочери от первого брака, и гомон детворы на заднем плане внезапно воскресил в памяти пору, когда он, молодой отец, боролся за то, чтобы обеспечить себе как живописцу признание в Южном Манхэттене. Слишком бедный, чтобы снимать мастерскую, он приглашал к себе домой более преуспевших художников, показывал им свои работы в туманной надежде через их посредничество выйти на контакт с галереей. Он варил им кофе в уголке гостиной, что служила ему мастерской, но не мог уследить за их разглагольствованиями о современном искусстве, поглощенный опасениями, как бы Сельма и Мелисса не опрокинули их чашки, не разбили себе голову о край стола или не полезли своими пыльными ручонками в сахарницу. «Те, кто презирает материальную жизнь, обречены погрузиться в нее с головой», — нравоучительно изрекала его тогдашняя супруга Биргит, то ли цитировала кого-то, то ли своим умом дошла? — и мало-помалу ему пришлось признать как очевидное, что он не подлинный художник, для такой самореализации ему не хватает ни жестокости, ни упорства, ни эгоизма; потребности семьи в его глазах всегда выглядели более важными или, как бы то ни было, более законными, чем его собственные. Вот и Сельме сегодня утром в продолжение их пятиминутного разговора пришлось как минимум раз семь бросать трубку, чтобы вникнуть в микроскопические, сугубо неотложные проблемы: «Он меня дернул за волосы!» «Осторожно!» «Не делай так!» «Она написала на пол!» «Эй! Не трогай этого!» Грохот, рев. «Сколько раз тебе повторять?» «Ты не можешь хоть три секунды посидеть спокойно?»)
— Кто будет разделывать индейку? — осведомляется он и наконец выпрастывается из кресла (предварительно удостоверившись, что Кэти далеко, на кухне, стало быть, она не увидит, как исказится его лицо, как рука непроизвольно дернется к спине), точно, так и знал: жгучее острие боли пронизывает поясницу.
Патриция зажигает свечи, вспоминая, как подростком воровала их в соборе, чтобы потом, уединившись у себя в комнате, испытывать свою стойкость, роняя капли раскаленного воска на голые груди и живот…
Час пиршества настал: блюда на столе, накрытом заботливо, с любовью… Рог изобилия! — про себя усмехается Шон, мимоходом припомнив свои недавние умствования насчет странного слова «рог». Ну да, всякий раз под рогом подразумевают трубу, ведь дуть в рог почти то же, что дуть в трубу, а обманутый муж и вылетает-то в трубу…
