Докуда доходит взгляд - [2]

И тогда пятно из плоти и крови стало закипать, вздрогнуло, втянуло в себя края и вытекло под ноги людей у соседнего здания.

Лужица набухла, раздулась шаром, который качнулся, взлетел и понесся в потоке.

Это был шар ощущений и оголенных нервов, который только что был и снова станет Николаем Фаустом.

Свора неслась с ревом и угрозой, ничего не замечая в общем беге. Нет, вот она увидела его, остановилась и оскалила зубы.

Свора ждала, чтобы он сделал шаг в сторону и тогда...

Он ощутил сильный толчок в спину и это привело его в чувство. Свет стал зеленым. Его толкнули еще раз и он пошел, сумел перейти улицу, и даже ловко увернулся, чтобы не столкнуться с каким-то высоким грубияном, идущим против течения, причем обутым в тяжелые ботинки на роликовых коньках. Неестественно широкие плечи и грудь говорили о скрытой под одеждой брони. На локтях и коленях у него были пристегнуты жесткие пластмассовые щитки. Толпа в ужасе отступала перед ним, давая дорогу. Безумец!

Шок прошел. Он снова мог воспринимать окружающий мир, даже посматривая с любопытством на тех, кто шел в шлемах. Вот они идут по своим делам с отсутствующими и неподвижными лицами, не видя ничего вокруг, будто их здесь нет, но все-таки идут, останавливаются на перекрестках, подчиняются сигналам светофоров, поднимаются по лестницам и выходят из трамваев. Как роботы. Надо ли их презирать?

Он усмехнулся. Ему захотелось крикнуть: "Хорошо на холме, правда?" Но он не крикнул - они же ничего не слышат, к тому же у них свои холмы, синие или оранжевые, а, может быть, и не холмы даже, а моря, снежные вершины, реки, комнаты, замки... Чего только у них нет! Как вот у этих впереди.

ПOTOK раздваивался на два запутанных ручейка, которые обтекали маленький островок на тротуаре. Там, прямо на плитах сидели на коленях люди с невидящими глазами. Неизвестно над чем cмeялись, не их веселилa не громкая музыка из радио, оставленного в середину круга, потому что все они были в шлемах.

Музыку слышать они не могли, что-то другое объединяло их, что-то другое видели и слышали они, становясь от этого счастливыми.

Только двое из них - юноша и девушка стояли рядом, чуть касаясь друг друга грудью, плечами и лицами. Руки их были бессильно опущены и они медленно покачивались в такт.

Какая музыка была у их танца?

Свет, чистота и покой встретили его у входа института - они всегда присутствовали в этих стенах.

Николай Фауст неторопливо шел по подвесному коридору и смотрел вниз на прозрачные крышки клеток, разделенных несколькими пластами толстого стекла.

В клетках жили тополя, каштаны, березы, а также другие деревья и кустарники, у которых не было и, может быть, не будет имен, если они не выживут. В каждой клетке жила миниатюрная копия уличного ада. Автоматы заботились о шуме, серной окиси, смоге, вибрациях и скудном осветлении, растения же должны были заботиться сами о себе.

Николай Фауст надеялся, что какое-нибудь из этих растений окажется счастливой разновидностью, хорошо вычисленной мутацией, выживет и будет засажено в городе. Надо, чтобы в городе росли деревья.

Он решил отложить на потом просмотр колонок с цифрами, отражающими отчаянную борьбу растений ночью. В лабораторию он зайдет потом.

В просторном зале с тремя длинными рядами светящихся экранов и людьми в белых халатах он поискал взглядом тоненькую изящную фигурку Ани.

Она стояла перед экраном и разбивала чашки. Ани рисовала изображения чашек самых невообразимых форм, а потом одним нажатием клавиши разбивала их на куски. Ани изобретала чашку, которая разбивалась бы беззвучно. Нелепая идея... Конечно, и без них шума достаточно, но твои чашки, разбивающиеся без звона, зловещи. Ну ладно, тогда пусть они, разбиваясь, говоря тоненько "а-а-ах". Тогда человеку станет смешно и не так их жалко. А не проще ли просто делать вещи небьющимися? Нет, вещи не должны быть слишком прочными.

Он подошел и встал позади нее. Ани повернулась, вскинув голову, это была ее привычка, совсем ненужная для девушки с такими короткими волосами. В каждом ее жесте было что-то плавное, как будто она двигалась не в воздухе, а в хрустально чистой воде.

Николай Фауст бережно положил шлем ей на стол, щелкнул запором и вытащил кассету. Он ожидал, что она спросит "Ну как?" или нечто подобное, но Ани только небрежно опустила кассету в карман, не отрывая от него глаз.

- Было хорошо, - сказал Николай Фауст.

Ему показалось, что она пытается найти в его глазах отблеск зеленого холма, но видит только улицу, толчею, свору...

- А что там, за холмом?

Ани пожала плечами.

- Не знаю, - сказала она так тихо, что он даже не заметил движения губ.

Николай натянуто улыбнулся: - Мне стало плохо на улице.

- Не нужно было снимать шлем.

- Было страшно. Движешься по городу, ничего перед собой не видя и не слыша, и тебя направляет какая-то машина.

- Но это абсолютно безопасно.

- Выйти так на улицу... Да это все равно, что нырять с закрытыми глазами... или... прыгать ночью с парашютом.

Ани кивнула. Ее маленькое лицо казалось при таком освещении восковым. Ему почудилось, что оно удаляется, тонет в чем-то.