Доктор Шерстихлоп - [2]

Он думал о музыке.

Неужто не может быть и речи о том, что в один прекрасный день он опять возьмет в руки скрипку? Он чувствовал себя лучше, утро в саду явилось хорошим началом дня, потом он восстановил силы во время сна. И теперь его наполняло томительное желание, и разве скрипка не способна его удовлетворить? Эффект мог получиться иным, желание могло превратиться в боль, но даже боль казалась маловероятной в этом добром доме, в этом доме, который не всегда был к нему добр, но в тот день был определенно к нему благосклонен.

В его мысли вторгся незнакомец: молодой человек, хорошо, разве что несколько провинциально, одетый, с приятным и решительным выражением на лице. В этот дом часто приходили люди по каким-то делам и вскоре уходили. Гость остановился посередине комнаты, заметно смущаясь. Никто не поинтересовался, зачем он здесь, потому что в комнате никого не было: все разошлись, пока Клесант предавался своим размышлениям. Вынужденный на минуту оторваться, Клесант сказал:

— Простите… Я думал, вам нужен кто-то другой.

Тот улыбался и мял в руках картуз.

— Боюсь, я не должен принимать вас один. Ведь в каком-то смысле я инвалид и сегодня первый день на ногах. Я страдаю одним из тех проклятых недугов, что зовется функциональным расстройством. К счастью, никаких органических нарушений.

Улыбаясь еще шире, гость вставил:

— Ага!

Клесант схватился за сердце, вскочил, сел опять, разразился смехом. Ведь это был тот самый усадебный работник, который давеча шел по парку.

— Я, верно, застал вас врасплох и, как видно, порядочно напугал, — радостно воскликнул он. — Я пришел за выпивкой, что вы мне посулили.

Клесант не мог говорить от смеха. Казалось, комната — и та веселится! Это была такая потеха!

— Когда вы меня пригласили сегодня утром, я был в рабочей одежде, вот я и решил: дай-ка помоюсь, побреюсь хорошенько, да и зайду, объясню что к чему, — продолжал он уже более серьезно. Было в его голосе нечто свежее и терпкое, и это волновало сердце юноши.

— Но кто же вы на самом деле, и у кого вы служите?

— У вас.

— О, чепуха, не говорите глупостей.

— Это не чепуха и никакие не глупости. Я один из ваших сезонных рабочих. Еще не примелькался, тут вы правы. И все же я вкалываю на вас вот уже три месяца. Спросите управляющего, коли не верите. И что еще хочу узнать — все время думаю о вас — как ваше здоровье?

— Лучше… потому что встретил вас в это утро!

— Вот и отлично. А теперь вы наглядитесь на меня еще и днем, и совсем поправитесь.

Последняя фраза была дерзка, и гость, произнеся ее, лишился большего, чем успел обрести. Его слова напомнили Клесанту, что он виноват в том, что позволил себе смех и резкие движения, и он ответил с укором в голосе:

— Совсем поправиться и почувствовать себя лучше — это далеко не одно и то же. Боюсь, никто не может поправиться, если болит душа. Простите, беседа меня утомляет. Это очень вредно для сердца.

И он закрыл глаза. И тут же открыл их снова. За короткое мгновение полутьмы его успело посетить курьезное, но приятное ощущение. Между тем перед ним продолжал стоять тот же молодой человек, только теперь уже в дальнем углу комнаты. Он улыбался. Он был дивный: свежий, как маргаритка, и сильный, как жеребенок. От его застенчивости не осталось и следа.

— Спасибо за чай, за угощеньице, сказал он, закуривая сигарету. — А теперь о том, кто я такой. Я фермер — или, вернее, собираюсь стать фермером. Пока я всего-навсего чернорабочий, за кого вы меня и приняли сегодня утром. Я не то чтобы наряжался нарочно или придуривался со своей болтовней. Немудрено сказать «Ага!», особенно когда ты оробел.

— Я вас испугал?

— Да, потому что я сперва вас не заметил.

— Мне показалось, вы искали грибы.

— Так оно и было. Мы всегда собираем грибы, когда проходим по парку, а потом продаем их на базаре. Я целое лето провел с этими людьми, вашими временными и постоянными рабочими, вроде меня, с бродягами, — я работал наравне с ними, думал, как они, если они вообще о чем-то думают. — Он помолчал. — Мне они нравятся.

— А вы им?

— Как сказать… — Он засмеялся, снял с пальца кольцо, подержал его на ладони, посмотрел и надел опять. Все его движения были точными и немного странными. — У меня совсем нет гордыни, да и с чего бы? Все что у меня есть — это мое здоровье, но и его я не всегда имел. Я знаю, что такое быть калекой, хотя нынче об этом никто и не догадается.

Он нежно посмотрел на Клесанта. Казалось, он говорил ему: «Подойди ко мне, и ты станешь таким же счастливым и сильным, как я». Затем он вкратце рассказал о своей жизни. Он коснулся лишь фактов, и к концу рассказа их набралось очень много. Его повествование предстало мужественной, чуточку романтичной историей, — ничем, однако, не примечательной. Ему уже исполнилось двадцать два года, он был сыном механика из Вулвергемптона. Два его брата тоже были механики, но сам он всегда брал пример с материнской родни и поэтому предпочитал сельскую жизнь. Все каникулы проводил на ферме. Потом война. После войны всерьез увлекся земледелием и прошел курс в Сиренстере. Учение завершилось прошлой весной, курс он окончил успешно, и родственники хотели было ссудить его деньгами, но сам он чувствовал, что после всего «стал чересчур мудреным», и решил «покопаться в навозе», понять народ, вместо того чтобы умствовать о народе. «А то потом будет слишком поздно». Так вот и пошел он куда глаза глядят, налегке, со сменой приличной одежды в чемодане, и порой, шутки ради, он доставал ее оттуда и наряжался. Он описал поместье, рассказал, какой хороший человек их управляющий, как сильно огорчается простой люд из-за болезни молодого господина и как много у него самого свободного времени, практически все вечера. Потушив сигарету, он спрятал то, что осталось, про запас в сумку, положил руки на колени и улыбнулся.