Доктор Сергеев - [67]

Костя смущенно молчал.

— Мне поручено обнять вас и поцеловать! — шумно сообщал Михайлов. — Позвольте выполнить поручение.

Он снова схватил Костю обеими руками и по-русски троекратно облобызал.

— Ну, вот и похристосовались. Вам, конечно, было бы приятнее получить поцелуи непосредственно от корреспондентки; но что же делать. Надо подождать немного…

Он привез Косте несколько писем от Лены, сообщил ему, что она получила много его, Костиных, писем, что он видел Лену всего несколько дней назад, что она жива, здорова, стала еще красивее, очень много работает и не очень по нем скучает, так как скучать ей просто-напросто некогда. При этом он громко смеялся, хлопал Костю по спине, потом на минутку становился серьезным и говорил, что «если без шуток», то Лена очень и очень по нем скучает, даже тоскует.

Он отдал Косте письмо отца и несколько строк матери, но Костя не мог разобрать даты, так как странным образом именно на цифре растеклись чернила.

Потом Михайлов пригласил Костю позавтракать с ним, и, пока Костя, волнуясь, тревожно читал письма, санитар выносил из машины удивительный чемодан Михайлова и какую-то сумку, и Михайлов, сидя на Костиной койке, быстро доставал аккуратные пакеты, тарелочки, стаканы, ножи, вилки и, ловко расставляя все это на маленьком столике, открывал консервы, нарезал мясо, наливал вино и вкусно приговаривал:

— Сейчас мы с вами, дорогой друг, закусим. Сейчас мы с вами славно позавтракаем.

И когда Костя, весь еще оставаясь во власти писем, уносился далеко-далеко, домой, и все спрашивал о Лене, о родителях, о Ленинграде, Михайлов искренне сердился и говорил:

— Это безобразие! Раньше всего — надо есть! Вы ведь еще не завтракали, не так ли? Как же можно так вяло кушать? Мы с вами достаточно работаем, чтобы позволить себе роскошь сытно позавтракать! И мы с вами, как хирурги, достаточно копошимся в чужом дерьме, гное, крови, чтобы разрешить себе, при минутном отдыхе, маленькую роскошь выпить рюмку крепкого вина, выкурить хорошую папиросу или обнять красивую женщину. Не так ли?

Костю покоробило от его последних слов. Что-то старое, нехорошее шевельнулось в груди против Михайлова, но тот не давал ему думать.

— Кстати, я сейчас заметил у вас изумительную девушку… Вот, которая вышла вместе с вами из операционной… Какой профиль, какие глаза! А ножки! Батюшки мои, эдакие ножки не в каждом санбате встретишь. Прекрасная девушка!

Он ел, как когда-то в доме Никиты Петровича, с удивительным аппетитом, вызывая желание есть и у далеко унесшегося мыслями Кости.

«Он делает все хорошо… — невольно вспоминал Костя слова Беляева о Михайлове. — И работает прекрасно, и ест, и любит…»

Закончив завтрак, Михайлов долил оба бокала, откинулся на спинку стула.

— Хорошо-о-о!.. — сказал он, выпуская кольцами плотный белый дым и отпивая глоток за глотком. — Очень хорошо!..

Докурив папиросу и допив вино, Михайлов сразу поднялся.

— Теперь пойдем.

Совершенно так же, как его шеф Никита Петрович, он несколько раз обошел все уголки санбата, заглянул даже в стерилизационную, в бельевую, освидетельствовал транспорт, опрашивал больных, беседовал с персоналом, а потом присутствовал в течение трех часов на операциях.

Несмотря на свою внешнюю тяжеловатость, он двигался быстро, внезапно останавливался у полок, умелым движением выхватывал кипу белья, рассматривал его, шел дальше. В палате он вдруг нагибался, вытаскивал из-под койки подкладное судно, со всех сторон оглядывал его, делал замечание, снова нагибался, доставал какую-нибудь случайно завалившуюся вещь, накладывал на сестру взыскание и, красный от резких движений, шел дальше. В операционной проводил пальцем по стенам, шкафчикам, потом показывал старшей сестре кончик пальца, покрытый едва заметным слоем пыли, снова, нарочито элементарно, разъяснял сестре значение клинической чистоты даже в полевых условиях и снова накладывал на нее строгое взыскание. Но все, что он делал, требовал, говорил, неизменно вызывало у всех, именно своей строгостью, невольное уважение. И Костя чувствовал это особенно остро. Его восхищала компетентность Михайлова, его энергия, глубочайшая преданность своему делу, проявлявшаяся в каждом его движении, указании, совете.

Операции шли гладко. Ни одного замечания Михайлов не сделал. Даже сложная ампутация бедра, выпавшая на долю Трофимова, несколько смутившегося под пристальным взглядом Михайлова и допустившего вначале какой-то промах, прошла превосходно, и Михайлов это отметил.

— Очень хорошо! — громко похвалил он. — Очень хорошо. Великолепно! Надо сказать, что молодые врачи, ставшие на фронте хирургами, здорово преуспевают! Молодцы, молодцы!

После операции Михайлов говорил о хирургии как об искусстве, призывал к самоусовершенствованию и беспрестанной работе над собой.

— Если в медицине имеется значительный элемент искусства, — говорил он чрезвычайно убежденно, — то в хирургии этот элемент занимает исключительное место. Об этом очень часто любил говорить покойный Оппель. Об этом говорили все замечательные хирурги. Производство операций, производство перевязок требует не только знаний, не только умения, но и быстроты, отчетливости, а главное, красоты. Да, да, именно — красоты. Одну и ту же операцию или перевязку можно сделать и грубо, и мягко, а в переводе на язык больного это значит — очень больно или совсем безболезненно. Одну и ту же операцию можно сделать топорно, «по-мясницки», и можно сделать артистично, по-хирургически. Недаром же больные так чутко отличают руку мягкую от руки тяжелой. Но это зависит не только от врожденного дара, от таланта — от индивидуальных особенностей хирурга, — это в огромной мере зависит и от работы над собой, от у-со-вер-шен-ство-ва-ни-я, — он подчеркнуто раздельно произнес это слово. — Я знаю многих врачей и сестер, которые именно вниманием к своему делу, работой, упражнениями достигали в операциях и перевязках большой мягкости, артистичности, как добиваются пианисты мягкого туше. Наши больные очень терпеливы и выносливы, но почему нам не свести их страдания до минимума? Не так ли? Это ведь наша первая, прямая обязанность.