Доктор Сергеев - [30]

Но Костя понимал всей глубиной сознания, что, как ни хочешь мира, надо быть готовым к войне.

«Хочешь мира, — звучало в его ушах, — будь готов к войне…»

Приближалось лето.

Все чаще стали говорить об отпусках, санаториях, Домах отдыха, собирались в поездку по Волге, по Военно-Грузинской дороге. Клиники закрывались на два месяца, и большинство врачей могло уехать на все это время.

Ленинград окутывался светлой зеленью, все больше распускались его сады, чище становились воды широкой Невы. Весеннее, на редкость голубое небо отражалось в них, и от этого река казалась еще просторнее, полноводнее. Набережные, площади, улицы — обновленными, вымытыми. Особенно выделялась, словно приобретая новые черты, привычно любимая архитектура города. Не хотелось идти в помещения, город манил, удерживал. Тянуло бродить по знакомым, много раз исхоженным и тем более любимым дорогам.

Лена и Костя часами гуляли, стараясь обойти все полузабытые места: Лоцманский островок, уголки, у самого взморья в конце Фонтанки, тихие улочки Крестовского острова с его крохотными ампирными особнячками за старинными решетчатыми оградами, сквер с древними деревьями и обелиском «В память победы Румянцева» на набережной между бывшим Кадетским шляхетным корпусом и Академией художеств, — все эти чудесные места вновь и вновь привлекали к себе неизъяснимой прелестью прошлого.

В один из вечеров, сидя после работы в Михайловском саду, они, смеясь и дурачась, обсуждали ритуал своей свадьбы. Мать и отец Кости требовали именно свадьбы, хотели, чтобы после записи в загсе был обед с приглашенными родственниками и друзьями, с музыкой и танцами до утра.

— Я для этого откладываю деньги уже два года… — говорила мать Кости. — Иначе что же это за свадьба, ежели будете таиться от людей, как, прости господи, незаконные сожители!

А отец Лены говорил, что все это чепуха.

— Надо в одно из воскресений с утра записаться, потом устроить семейный обед с шампанским — и все. Кто вечером захочет зайти поздравить — милости просим, пожалуйста.

Сами же Костя с Леной хотели сделать все по-другому: в неизвестный для окружающих день зайти в загс, зарегистрироваться и сообщить об этом родителям перед самым отъездом в отпуск, а поселиться вместе — уже после возвращения.

Но потом, решив, что это огорчит стариков, они согласились на предложение отца Лены.

Сейчас, сидя на скамейке, Костя до слез смешил Лену, изображая, как его бабушка, выдавая замуж внучку-комсомолку, бегала за новобрачными по квартире с иконой в руках, желая во что бы то ни стало благословить их по всем правилам старины; молодые, только что пришедшие из загса, держась друг за друга, прыгали через стулья, прятались за мебель и наконец выбежали на лестницу. Но тут их подстерегал предусмотрительный дедушка с другой иконой и все-таки благословил.

Лена и Костя хохотали. Каждый пустяк смешил их. Прошел пожилой гражданин, посмотрел строго, осуждающе, и они стали смеяться еще больше. Потом парочка, давно за ними наблюдавшая, прошла мимо нарочито близко, чтобы лучше их разглядеть, и юноша сказал девушке:

— Это Шостакович, я его хорошо знаю.

И Костя с Леной принялись снова хохотать. Он вспомнил свое посещение кавказского погребка в тот вечер, когда он «с горя» напился, — его там тоже приняли почему-то за Шостаковича, — и Лене захотелось пойти туда поужинать. Через час они уже сидели в полуподвальном помещении, пропахшем вином, табачным дымом, пряной кухней. Официант ухаживал за ними любезно, как за старыми знакомыми, и очень рекомендовал съесть «сегодня очень удачный» чанахи, и шашлык по-карски, который «сегодня получился мировой», и «выдающиеся чебуреки», и выпить «из новой, сегодня полученной партии кахетинского». Дирижер, улыбаясь Косте, спросил, что сыграть, и Костя ответил:

— Пожалуйста, что угодно.

И оркестр играл одну за другой мелодии, которые Костя с трудом узнавал, но, узнав, смеясь говорил:

— Браво, браво, спасибо, очень хорошо!

Они с аппетитом ели и чебуреки и шашлык и пили действительно хорошее вино, или, может быть, оно только казалось таким.

Вечером, после двенадцати, когда они, шумно разговаривая, вернулись домой, Беляев сказал, что на этой неделе он заканчивает свою работу в клинике и в ближайшее воскресенье уезжает в Кисловодск.

Костя с Леной посовещались и решили в день папиного отъезда с утра пойти в загс, вместе со стариками позавтракать, вместе с ними провести весь день и прямо с «большого семейного обеда» проводить Беляева на вокзал.

XI

Утро выдалось ослепительное.

Ленинградцы устремились за город. Трамваи, автобусы, троллейбусы, переполненные сверх всякой меры, уносили сотни тысяч людей к вокзалам, к пароходным пристаням, к стоянкам такси. Пригороды, дачные места — излюбленные уголки летнего отдыха — влекли к себе. Одна Приморско-Финляндская линия, на которой шестидесятикилометровой каруселью кружили по воскресеньям сто двадцать пар поездов, обслуживала огромный круг дачных мест и вывозила к тихому взморью десятки тысяч горожан.

Костя в новом костюме, чувствуя себя легким и подтянутым, шел к Лене. Он немного досадовал на предстоящую процедуру «записи акта гражданского состояния» и старался не думать о ней. Он нарочито отвлекался, смотрел на толпы по-летнему одетых людей, на все те дорогие сердцу места, которыми и в раннем детстве, и подростком, и позднее с Леной столько раз любовался.