Доктор Проктор и конец света (как бы) - [7]
Глава 4
Хор и оркестр
Вся Норвегия, за исключением нескольких человек, сидела перед телевизорами, когда Калле Паппс, ведущий конкурса «Кон-ХОР-с», воскликнул, что пришло время финала и первым будет выступать…
Калле Паппс перешел на фальцет, показав рукой на сцену за собой:
— …Халлвар Теноресен и хор «Фанни войсиз»![2]
«Фанни войсиз» стояли в стильных черных облегающих костюмах. А перед ними, в еще более стильном, еще более черном и еще более облегающем костюме, — Халлвар Теноресен. С широкой улыбкой на лице он поднял обе руки, соединил большие и указательные пальцы так, словно держал в них что-то очень грязное, несколько раз странно качнул головой, как будто его дернуло током, и хор запел:
Во время исполнения третьего куплета Теноресен повернулся, улыбнулся в камеру и стал дирижировать так, словно все телезрители, сидевшие во многих тысячах домов, пели с ним.
По правде говоря, так оно и было. Все они сидели со своими чашками кофе, или бутылками шампанского, или с соской во рту и пели о том, что работать скучно, а быть богатым гораздо веселее.
Когда Теноресен закончил, на экране появился Калле Паппс и воскликнул:
— Восхитительно! Если вы хотите проголосовать за «Фанни войсиз», позвоните по номеру, который видите на экране!
И тут же в домах от Линдеснеса до Киркенеса люди бросились к своим телефонам и стали звонить. А пока другие хоры пели, стараясь показать лучшее, на что способны, люди в домах поглощали чипсы, попкорн, сырные шарики и все такое, громко восхищаясь потрясающим Халлваром Теноресеном.
В парикмахерском салоне в Хёнефоссе одна парикмахерша хихикнула:
— Хотела бы я сходить на сеанс массажа у этого Теноресена, м-да!
В кафетерии во Френе шофер-дальнобойщик прорычал:
— Я, понимашь, слышал, что он может победить сразу трех взрослых мужиков в армрестлинге, одновременно меняя колесо, играя на балалайке и вытирая посуду.
А в доме для престарелых в Рауфоссе самый старый пациент сказал дребезжащим голосом:
— В газете писали, что он поцеловал в губы шестьсот шестьдесят двух девушек и женщин. И еще нескольких мужчин, похожих на женщин. И еще одну женщину, про которую он подумал, что она мужчина, который думает, что он женщина.
Когда все хоры отпели свое и уже было без одной минуты семь, лицо Калле Паппса опять заполнило собой весь экран.
— Продолжайте голосовать, дамы и господа. Все наши линии будут принимать звонки до восьми часов. И тогда решится, кто станет победителем…
Он подал знак публике в зале, и все подхватили:
— «Кон-ХОР-са»!
Ровно в семь вечера Мадсен поправил свои летчицкие темные очки, откашлялся и поднял палочку. В спортзале перед ним сидели мальчики и девочки, трубы, кларнеты, малые барабаны, валторны, саксофоны, большой барабан и туба, то есть оркестр школы «Укромный уголок» в полном составе. Минувшим летом оркестр был особо отмечен на фестивале хоров в «Стампеслетта».[4] Судьи уверенно заявили, что это худший музыкальный коллектив, какой им доводилось слышать, что, не считая нескольких талантливых музыкантов (в первую очередь рыжеволосого коротышки-трубача), это сборище абсолютно немузыкальных детей и надо быть настоящим энтузиастом, чтобы дирижировать им на протяжении длительного времени. И вручили Мадсену премию: немецкие ушные заглушки из натуральной кожи. Мадсен выбросил заглушки и назначил лишнюю репетицию в неделю.
А в эту минуту он вел предстартовый отсчет перед началом исполнения «Очень старого марша корпуса егерей», написанного уже после «Старого марша корпуса егерей», но прежде «Нового марша корпуса егерей». Он всегда вел обратный отсчет, как будто перед ним собиралась взорваться бомба:
— Четыре, три, два… — Мадсен мысленно вознес последнюю молитву, весь напрягся, крикнул: — Один! — и взмахнул палочкой.
Спустя три минуты он этой же палочкой нарисовал в воздухе крест. Это означало завершение «Очень старого марша корпуса егерей». И если не считать последнего запоздалого блеяния саксофона, все музыканты закончили его более или менее одновременно.
— Гм, — хмыкнул Мадсен, когда наступила полная тишина.
Он задумался, что же сказать музыкантам об этом исполнении. Штука была в том, что вышло не так уж и плохо. Кое-какие помарки, конечно, были: занервничавший кларнет в какой-то момент сорвался в фальцет, парочку фальшивых нот издала валторна, разок неудачно бухнул большой барабан, да еще, похоже, кто-то из духовых от чрезмерного усердия пукнул. Но в общем и целом было хорошо. И даже очень хорошо.
Мадсен откашлялся, оркестр в напряжении смотрел на него.
— Ну, в общем, не так уж и плохо, — сказал Мадсен.
Мадсен всегда выражался очень сдержанно. Отсюда — «не так уж и плохо». Но если подумать, то «не так уж и плохо» было недостаточно высокой оценкой. Поэтому он откашлялся еще раз:
— Ну, в общем, совсем не так уж и плохо.
Несомненно, оркестр школы «Укромный уголок» значительно продвинулся вперед после летнего провала на фестивале в «Стампеслетта». В душе Мадсена забрезжила — впервые за все то время, что он был дирижером, — робкая надежда. В результате с ним случилось небывалое: он растрогался. Даже глаза под очками увлажнились. Он поправил очки, чтобы этого никто не увидел.
