Доктор N - [5]

железный ты, Юсиф (Иосиф?), но и оно ржавеет, кичишься,

властолюбец, что стальной.

никогда не позволишь себе слабость, чтоб даже жена не почуяла,

чудо-красавица, хрупкое создание, единственное светлое в твоем

аскетическом быту, железная кровать, застеленная жёстким одеялом,

да серая длиннополая шинель, но стол непременно, чтоб засесть в

поисках неотразимого слова, заклеймить презренного врага и

обнажить гнилое нутро двурушника, и кружка для кипятка - пить,

обжигаясь.

будущий тесть прятал тебя в подвале, и будущая жена, девочка еще,

носила тебе еду, твой вид страшил ее, оброс щетиной многодневной,

однажды, жара была, сидел в майке, густые волосы на твоих плечах

вспугнули ее, словно зверь какой в берлоге, но манил твой облик,

имя обрастало легендой: как неделю шел сквозь лес, и чуть ли не

тигр уссурийский встал на пути, - тигр был сыт или признал в тебе

сатанинскую волю.

и о той, первой, о сыне-первенце, к которому спешил.

горестный твой рассказ о том, как осиротели ты и сын, потеряв

ее, - это существо смягчало мое каменное сердце,- сказал,- с ее

смертью умерли последние теплые чувства к людям.

но взгляд! твой взгляд! тяжелый карающий меч, это не театр, чтоб

на картон нанести краску, и не всякий его подымет.

доходчивые призывы, дешевые подачки, которыми находил дорогу к

рабам.

и твои клятвы короткие, и в скорбном облике чудился фатальный

знак, в голосе хрипота, словно только что прикоснулся губами

теплого еще лба, горе невыразимое.

эти твои братья, вены на тонкой шее, их легко охватить железными

пальцами и сжать, вздуваются, синеют на белой и нежно-розовой

коже, когда чуть расстегнется гимнастерка, приоткрывая ключицы, и

проступает четкая линия, видимая издали, между черным открытым и

белым сокрытым.

да, твои братья, и тот, с козлиной бородкой и бегающими острыми

глазками, другой в пенсне и френче, русая с золотым отливом

шевелюра, третий с его заученными жестами и хлесткой речью, три

брата-богатыря, твоя любимая картинка, вырезал из старого

красочного журнала и кнопками прикрепил над головой, светлое

пятнышко на серой стене, и в этом тоже вызов миру, которому

уготована гибель.

и в пику жене-интеллигентке, чью брезгливость к твоему аскетизму

ты чуешь пролетарским нюхом, с ее невинно глядящими голубыми

глазами, которые чуть что - и уже полнятся слезой, в надежде, как

та, первая, смягчить твое каменное сердце.

братья намечены тобой в жертву, почти созрело, нужны юные, скорые

на расправу и крепкие, верные до конца, чтоб понимали с

полуслова, а этим надо доказывать, инерция и ржа, ждешь удобного

случая и надежных исполнителей.

на бескрайних степях, где пыль да чертополох, каменные без рук и

ног истуканы, плоские лица, в трещинах земля, раздолье для

ящериц, питающих ядом змей, глубоко вросли в землю истуканы,

торчат, требуя жертв, но однажды, не ты первый, не ты последний,

свалят тебя, зароют, предав забвению.

ПИСЬМО К СЫНУ

вывел на плотном листке бумаги, отливающем шелком. Проставил в правом углу: Москва, 28 января 1925 г. В какой-то мере юбилейная дата. С этого и начать? В 1895 году 15 января (а это по новому стилю 28 января) в Баку в Тагиевском театре... - но почему первое имя Тагиев, всесильный Гаджи? Умер недавно миллионер-меценат. Нет, задерживаться не будет, - в первый раз поставлена была моя пьеса.

Так ли важно насчет юбилея? Нет, переписывать не будет, начало есть. Как родник, чей глазок был забит илом, щепки засорили, очистить, чтоб, когда муть отстоится, пошла прозрачная вода,- вскипает будто, упруго выбивается, течет и течет. Конечно, если строго судить, ведь так! то можно сказать, что почти не сделано ничего. Быть может, ты прочтешь эти строки, когда и большевизма не будет. Отложил перо.

Сын спит. Поправил на нем одеяло, оно шерстяное, стеганое, верх шелковый, прохладный, привезли из Баку. Такое слабое, беззащитное, бесконечно дорогое существо - сын. Хватит ли времени вырастить? Поздно женился... Мать часто вздыхала:

- Неужели умру, так и не увидав внука?

Так и не дождалась. А тут настояли.

- Сорок мне, какая уж женитьба?

Нашли невесту друзья-шемахинцы. Мне в моем возрасте, - сказал им,нужна единомышленница. Помощница. Чтоб понимала меня с полуслова. Дикарка мне не нужна.

Жене двадцать пять. Мягкое, теплое имя Гюльсум. Привел в дом, снял чадру, велел не носить, пусть обыватели судачат.

- Я боялась тебя,- призналась,- думала, такой степенный.

- И бойся,- пошутил.

С женитьбой пришел поздравить и миллионер Кардашбек, родной брат Соны, выказывая особую радость. Может, окончательно оттает боль, вызванная неудачным сватовством? Дерзок же был тогда Нариман, вздумавший жениться на его сестре!

Скакать по годам, а где перевести дух и задуматься.

Нет, подаст заявление, уйдет от всех постов, фразы кружатся в голове, цепляются, выстраиваются, как ему кажется, в логическую стройность. И непробиваемые стены бывшего царского особняка, где его просторный кабинет, не помогут.

Вот и пойми теперь, усмехнулся Нариман, с чего началось и чем завершилось. Физически ощутима боль, прошли суровую школу борьбы, словопрений, козней, еще чего?! Зудят руки - били линейкой, когда неровно выводил в Тифлисской духовной школе, преподавание по-русски шло, буквы кириллицы: учитель подкрадывался незаметно, Нариман задумается, и вдруг бац по пальцам! Потом для Наримана был Гори, где в знаменитой на Кавказе семинарии открылось татарское отделение, готовят туземных учителей для мусульманских школ, не государственных: по циркуляру министерства народного образования учитель-мусульманин на коронной службе состоять не может. Привычное слово татары, легче запомнить по месту обитания: кавказские, астраханские, крымские, тобольские, казанские... - всякие иные.