Доктор Лерн, полубог - [29]

Он же распределял мое время после завтрака.

То он снабжал меня поручением в деревню или город, то заставлял меня проделать в одиночестве определенную экскурсию; приходилось без разговоров и возражений садиться на машину или одевать дорожные сапоги. Лерн присутствовал при моем отъезде или уходе, а вечером поджидал меня на пороге дома и требовал подробного отчета в моем времяпрепровождении. Смотря по обстоятельствам, приходилось отдавать отчет в исполненном поручении или описывать посещенные мною местности. Конечно, дядюшка сам не видел большей части тех мест, которые он поручал мне осмотреть и описать, но так как я не мог угадать, какие он знает, то при таких условиях рискнуть выдуманным описанием было опасно.

А потому я добросовестно посещал все, что мне было предписано, и проводил вне дома целые дни.

А как мне хотелось быть поближе к комнате Эммы! По числу открытых и закрытых окон я, зная топографию замка во всех мельчайших подробностях, вычислил, где она должна находиться. Все левое крыло было всегда закрыто. Что касается правого крыла, то повседневная жизнь использовала весь его нижний этаж; из шести комнат верхнего этажа только три были открыты: моя — в выдающейся вперед пристройке, и на другом конце — комната тети Лидивины, выходящая в центральный коридор и соприкасающаяся с ней комната Лерна. Значит, Эмма могла занимать только место тетушки или в своей собственной кровати, или разделять ее с Лерном. Последняя гипотеза выводила меня из себя, и я с нетерпением ждал, чтобы меня оставили в покое, так как хотел проверить ее. Мне достаточно было бы пяти минут: подняться по главной лестнице, открыть дверь, и я знал бы, какого мнения быть по этому поводу.

Подчиняясь его безжалостной тирании, я встречался с м-ль Бурдише только за столом. Мы оба прикидывались совершенно чужими друг другу. Я набрался храбрости смотреть на нее, но разговаривать с ней не смел. Она упорно не произносила ни слова, так что, за невозможностью судить о ней по разговору, мне пришлось разбираться в ней по ее внешности и поведению. И, должен признаться, как ни груб людской обычай питаться мертвыми животными и увядшими растениями, все же есть различные манеры насыщаться… Эмма охотно брала котлетку прямо в руки, и всякий раз, когда это с ней случалось, мне казалось, что я слышу, как она говорит своим вульгарным голосом: «Мой маленький волчонок»! Но скажите пожалуйста, какое отношение имеет вежливость к разврату и что общего между поведением за столом и в алькове?

Сидя между мной и Эммой, Лерн волновался. Он все время крошил хлеб и нервно трогал прибор. Ему случа-чалось, в припадке глухого непонятного гнева, молча стучать кулаком по столу, отчего звенели стаканы и тарелки.

Однажды, нечаянно, без всякого умысла, я задел его под столом ногой. Доктор заподозрил мою невинную ногу в легкомысленных планах, приписал ей наклонности телеграфа и, убежденный, что случайно накрыл своей ногой какой-то хитрый ножной мадригал, немедленно решил, что м-ль Бурдише плохо себя чувствует и, начиная с этого дня, будет кушать у себя в комнате.

Тут моим мозгом овладели сразу две страсти под впечатлением двойной потребности вызвать у других лиц страдание и удовольствие: ненависть к Лерну и любовь к Эмме. И я решил пойти на самые рискованные шаги, чтобы удовлетворить оба чувства.

Как раз в тот же самый день, дядя сказал мне внезапно, без каких бы то ни было предварительных разговоров, что он собирается взять меня с собой завтра в Нантель, где у него есть дела.

У меня промелькнула надежда избавиться от его надзора. Завтра — воскресенье; Грей праздновал свой годовой праздник: я сумею этим воспользоваться.

— С удовольствием, дядюшка, — ответил я. — Мы выедем пораньше, на случай возможной в пути задержки из-за какого-нибудь несчастного случая.

— Я предпочел бы доехать на автомобиле только до Грея, а оттуда поехать в Нантель по железной дороге… Все-таки так вернее…

Это мне было еще больше на руку.

— Хорошо, дядюшка, будь по-вашему.

— Поезд уходит в Грей в 8 часов утра. Мы вернемся с поездом в 5 часов, четырнадцать; раньше поезда нет.

Подъезжая к деревне, мы издали услышали гул, который временами покрывался мычаньем. Заржала лошадь, вблизи блеяли овцы.

Мне с трудом удалось пробраться через площадь Грей-л’Аббей, превращенную уже в ярмарку, на которой кишела спокойная и медленно передвигающаяся толпа.

В промежутках между будками для стрельбы в цель и другими нищенскими лавчонками разместили скот для продажи: тут мозолистые руки взвешивали вымя, обнажали десна, чтобы по зубам узнать возраст, ощупывали мышцы, чтобы судить о крепости их; на глазах у всех, нисколько не смущаясь, молодая девушка проверяла пол кролика, зажав его между колен; барышники врали и хвастались; между двух рядов покорных крестьян конюхи проезжали грузных першеронов и тяжелых булонских лошадей; ружейные выстрелы смешивались с другими звуками. Первый напившийся в этот день покачивался и мешал мне проехать, называя меня «гражданином». Мы медленно пробирались вперед. В центре полумолчаливого Арденнского рынка, в гостинице, уже пели, но не горланили еще; колокола церкви уже начали свой перезвон, призывая прихожан к молитве, а построенная на площади белая, убранная листьями эстрада ясно указывала на то, что праздник не обойдется без доморощенной музыки доморощенного оркестра.